Мемуары белого медведя - Тавада Ёко

Для меня все это оборачивалось бедой, потому что господин Айсберг оказался талантливым переводчиком. Он превратил мои медвежьи фразы в художественное произведение, которое получило восторженный отзыв в уважаемой западной газете. При этом ни один литературный критик не хвалил поэтичность моей автобиографии. В центре внимания были совсем другие вопросы, о которых я не имела понятия.

В Западной Германии действовало движение против эксплуатации животных в цирках. Его представители утверждали, что дрессировка нарушает права животных и что в странах Восточного блока они подвергаются еще большему насилию, чем на Западе. У нас вышла книга «Дрессура любви» некоей дамы, доктора Айковой. Ее отец был зоологом. Вероятно, именно поэтому ей удавалось без хлыста и ему подобных средств обучать цирковому искусству сибирских тигров и волков. По большей части книга состояла из интервью, в которых автор рассказывала о своем заботливом обращении с животными. Книга взбудоражила умы западных журналистов. «Дикие звери ни за что не стали бы заниматься сценической деятельностью, если бы люди не принудили их к этому» — примерно так заявляли они в своих гневных статьях. Вот почему их привлекла моя автобиография, в которой они увидели доказательства ненадлежащего обращения с животными в соцстранах.

Спустя недолгое время весть об успехе моей книги на Западе дошла и до соответствующих ведомств в нашей стране. Морской лев прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что больше не будет меня печатать. Я разозлилась на Морского льва, но твердо знала, что писать не прекращу. Не хочет — пусть не публикует, найду издательство и получше. Хватит с меня ядовитых колкостей, которыми он раз за разом выклевывал из меня новые строки! Я перестану оглядываться на всех подряд и просто уединюсь с бумагой и ручкой, чтобы наслаждаться писательской работой.

Моя жизнь стала тихой, как камин, в котором давно погас огонь. Раньше, стоило мне выйти в магазин за парой банок консервов, со мной непременно заговаривал кто-нибудь из поклонников. Теперь ко мне никто не приближался. Даже в суете воскресного базара мои глаза не встречались ни с чьими другими. Взгляды разлетались, словно поденки, я не могла поймать ни один. Я обрадовалась, когда почтальон принес письмо от моего начальства, но, увы, в письме мне велели не появляться в конторе, пока положение не выправится. Кроме того, меня освободили от нового проекта с кубинскими музыкантами. Приглашения на конференции тоже перестали приходить.

Да, журнал Морского льва не имел исключительных прав, но, как ни странно, ко мне не обращалось ни одно другое издание. Все писательское сообщество сговорилось против меня. При этой мысли я ощутила во рту привкус желчи, ударила кулаком по столу и только потом заметила, что держу в лапе шариковую ручку. Ее шея переломилась, голова застряла в деревянной плоти письменного стола, а тело осталось в моих пальцах.

Раньше любой символический акт представлялся мне смешным; например, я не видела ничего примечательного в том, что некий двуногий автор в знак протеста переламывает ручку. Однако сегодня я сама сломала свою ручку. Я полагала — письменные принадлежности придадут мне уверенности в трудные времена, но оказалось, что их можно сломать так же легко, как руку грудного ребенка.

По прошествии некоторого времени я получила письмо от отечественного объединения Союз развития международной коммуникации. Текст вызвал у меня недоумение: «Приглашаем Вас принять участие в проекте посадки апельсиновых деревьев в Сибири. Для нас очень ценна поддержка такой известной личности, как Вы. К тому же общими усилиями мы могли бы привлечь больше внимания к упомянутому проекту». Я? Известная личность? Эти слова, подобно цветам роз, ласково щекотали внутреннюю поверхность моих ушей. Я без промедления ответила, что согласна участвовать.

В тот же день я собралась вынести мусор, вышла из квартиры и зашагала вниз по ступенькам. Когда я шла мимо двери домоуправши, та выглянула на лестничную площадку и осведомилась, как у меня дела. В ее вопросе мне почудился подвох.

— Вот, зовут на работу в Сибирь, — ответила я гордо и рассказала о почетном приглашении.

Управдом страдальчески поморщилась.

— Проект посвящен выращиванию апельсинов в холодных условиях, — добавила я для пущей ясности.

Моя собеседница едва не взвыла. Она крепко прижала свою сумку к груди и торопливо простилась со мной, сославшись на неотложные дела.

Я с наивным оптимизмом верила в то, что в Сибири могут расти апельсины. Выращивают же в Израиле киви и помидоры, а там ведь пустыня. Так почему бы не быть апельсинам в Сибири? И потом, я как нельзя лучше подходила для работы в сибирском климате, холод был моей страстью.

С того дня управдом избегала меня. Каждый раз, когда я выходила из квартиры, она быстро покидала лестничную клетку, где стояла до этого, и пряталась за своей дверью. Выбегая на улицу, я регулярно замечала, что управдом наблюдает за мной из-за занавесок. Однажды, когда я постучалась к ней с каким-то вопросом, она притворилась, что ее нет дома.

Мои уши зарастали плесенью, потому что со мной никто не разговаривал. Язык существует не только для бесед, его еще можно использовать для приема пищи. А вот уши даны нам лишь для того, чтобы различать голоса и звуки. Мои уши слышали исключительно трамвайный лязг и ржавели, как колеи заброшенной железной дороги. Тоскуя по людским голосам, я решила обзавестись радиоприемником и отправилась в магазин электротоваров, но продавец объяснил мне, что в настоящее время все приемники в стране раскуплены. Это известие скорее обрадовало меня, чем огорчило. Даже если бы я приобрела радиоприемник, он оказался бы настолько плохого качества, что его звук едва ли можно было бы отличить от трамвайного грохота. По пути домой я заглянула в канцтовары, чтобы купить почтовой бумаги, и рассказала тамошнему продавцу о проекте «Апельсины в Сибири». Он отреагировал на мои слова точно так же, как управдом:

— Очень вам сочувствую. Надо что-то придумать.

Я догадалась, что мое будущее все-таки в опасности. Войдя в подъезд, я стала подниматься к себе, но тут из своей квартиры выскользнула управдом и молча протянула мне листок с именем и адресом неизвестного мне человека. Я сообразила, что он может спасти меня, но не стала спешить к нему. Минула неделя, а я так ничего и не предприняла.

На восьмой день пыхтящий почтальон с разрумяненными щеками вручил мне заказное письмо — приглашение на международную конференцию в Западном Берлине, написанное в сухом и холодном тоне. Тем сильнее меня удивила приписка, что за мое участие в конференции организатор заплатит гонорар в размере десяти тысяч долларов. «Я что-то не так поняла», — подумала я и перечитала письмо. Слова «десять тысяч долларов» и «Западный Берлин» были выведены в нем черным по белому. С какой стати мне отстегнут столько денег? И почему вознаграждение будет переведено на счет союза писателей моей страны, а не выдано мне? В конце концов до меня дошло: если бы не этот выкуп, не видать бы мне разрешения на выезд. Не прошло и двух недель, а в моем распоряжении уже имелись все нужные документы, в том числе билет на самолет Москва — Берлин-Шёнефельд.

Багажа у меня почти не было, поездка обещала быть короткой. В самолете стоял запах плавящейся пластмассы, а сидение на одном месте угнетало меня, потому что кресло оказалось очень тесным. Самолет приземлился в аэропорту Берлин-Шёнефельд. Там меня встретили полицейские, по-видимому специально дожидавшиеся меня. Мы вместе забрались в грузовик, и тот довез нас до вокзала, где меня посадили в элегантный поезд до Западного Берлина. Когда явился пограничник, я показала ему все документы, которые взяла с собой. Поезд был странно безлюдным, по ту сторону толстого оконного стекла пролетали пустынные ландшафты. Внезапно в мой лоб врезалась муха — впрочем, нет, то была не муха, а мысль: «Я еду в эмиграцию!» Только тут я начала догадываться, что со мной происходит. Кто-то организовал мне этот побег, чтобы спасти от неизвестной мне угрозы. Перед моими глазами возникли очки в красной пластиковой оправе. Они сидели на переносице девушки лет двадцати. Та о чем-то спросила меня, и я ответила по-русски: