Эдуард Тополь - Настоящая любовь или Жизнь как роман
Мурат поднялся наконец с пестрых одеял — сначала на четвереньки, потом и на ноги встал.
Рядом стоял отец, смотрел, как он поднимается.
Замахнулся, хотел дать сыну новую оплеуху, но мать повисла у него на руке, сдержала.
— Вырастила! — сказал матери отец. — Перед такими родственниками позорит! У Имана брат — большой человек!
Обедали в молчании. Долма, приготовленная для гостей, стыла в большом блюде.
Мурат сидел рядом со своей старшей сестрой Бибигюль, на лице у него вздулся синий фингал, ухо отекло.
— Ты невесту видел? — спросил отец.
— Не видел, — хмуро сказал Мурат.
— А не видел — зачем отца позоришь? Зачем мать позоришь? Сестру? Невеста красавица, слушай, шестнадцать лет! Дядя ее — большой человек, начальник треста. Что я тебе — плохое хочу?
— Не женюсь я, — хмуро сказал Мурат. — В армию пойду.
— Я тебе пойду! — пригрозил отец. — Про сестру свою думаешь? Пока ты не женишься, она замуж выйти не может. А ей уже двадцать лет, совсем старуха.
— Пускай выходит, да! — сказал Мурат.
— Ты меня не учи! «Пускай выходит!» Она тебя ждет, порядок такой.
— Она с Ашотом встречается, а не меня ждет, — сказал Мурат.
— С каким Ашотом? — Отец отложил ложку.
— С Айрапетяном, футболистом из ереванской сборной. Я их в «Динамо» видел.
Отец повернулся к Бибигюль, сказал просто:
— Убью!
— А он с Сонькой встречался с Бондарной улицы, — сказала Бибигюль. — Она старше его на четыре года.
— Русская? — спросил отец.
Мурат молчал.
— У нее мать из Белоруссии, а отец русский. Он в нее уже два года влюблен, — мстительно сказала сестра.
— Поэтому жениться не хочешь? — спросил отец у Мурата.
Мурат опять молчал.
— Так… — сказал отец. — С Бондарной улицы? Это не та, которая мать на нашей земле хоронить не стала?
— Они ее на родине похоронили, рядом с отцом, — сказал Мурат.
— На нашей земле жили, а как хоронить — так тут им не родина, — сказала Бибигюль.
— А ты молчи! — сказал отец. — Я тебя убью за футболиста. Ты что — среди нашей нации не можешь себе найти футболиста? — И повернулся к Мурату: — Вы нас с матерью тоже на родину повезете хоронить, в деревню, рядом с отцами положите, ясно?
— Отец, ты что говоришь?! — испуганно сказала мать.
— Я знаю, что говорю, — сказал отец. — Им не сказать, они не только отца с матерью рядом не похоронят, они вообще свою нацию забудут. Другие, видишь, — родителей на родину везут хоронить, соблюдают нацию, а эти! Футболисты! Женишься на дочке Имана! — сказал он Мурату и повернулся к дочери: — А ты найди себе из нашей команды…
— Не женюсь я, — сказал Мурат.
Отец посмотрел ему в глаза, но Мурат выдержал взгляд. Отец усмехнулся.
— Хорошо, — сказал он. — Если ты так любишь эту с Бондарной улицы, приведи ее в дом, я хочу на нее посмотреть.
— Отец! — испугалась мать.
— Ничего, пусть приведет, — сказал отец. — Познакомимся, да! — И усмехнулся.
— Нет ее тут, — сказал Мурат. — Уехала она, в Белоруссию.
— А поезда ходят, — сказал отец. — Я деньги на машинке не печатаю, но билет на поезд еще могу купить…
— Отец! — испугалась мать. — Ты что делаешь?
— Ну, если ему наша невеста не подходит, пусть свою привезет, — сказал отец. — Если только сможет… — Он посмотрел на Мурата и добавил: — А не сможешь привезти — женишься на дочке Имана. Я сказал.
Мать запричитала, что это будет позор на ее седую голову — отказаться от невестки своей нации, взять невестку другой нации…
Отец подошел к ней, положил руку на плечо, сказал усмехаясь:
— Айши, не плачь. Что она, дура, что ли, — с таким мальчишкой ехать?! Если она мать так похоронила — значит, уже не дура, а взрослый человек. А взрослому человеку зачем муж мальчишка? Он один вернется, мать, все хорошо будет.
— Один не вернусь, — сказал Мурат.
— Езжай, посмотрим, — сказал отец.
* * *Поезд грохотал на стыках рельсов, нагнетая скоростью и грохотом беспокойство и нетерпение в мальчишеской, по сути, душе Мурата. «Тра-та-та! Тра-та-та! Трата-та!» — все убыстрял свой ход поезд, и если перевести это на язык музыки, то композитор на нотах этого «трата-та» написал бы сверху: «аллегро», «еще аллегро», «аллегро как только можно!»
А потом сразу стало тихо-тихо.
Мурат сидел в зелени тихой поселковой улицы крупного белорусского колхоза «Рассвет».
На другой стороне улицы была двухэтажная музыкальная школа, оттуда доносились негромкие звуки фортепиано и скрипки, а посреди улицы купались в пыли куры, и у водопроводной колонки гуси пили воду, задирая к небу длинные шеи.
Где-то вдали, за поселком, прошумел поезд.
Мимо Мурата прошли девчонки лет по четырнадцать, с любопытством оглянулись на этого непривычно «чернявого» парня, сидевшего на лавочке у плетня яблоневого сада.
Потом по улице промчался мальчишка-велосипедист, он ехал, продев ногу в велосипедную раму. Увидев Мурата, он оглянулся и чуть не наскочил на гусей…
Спустя еще минуту мимо Мурата прошли какие-то старухи, тоже оглянулись: «Турок, что ли?» — «Да нет, цыган»…
Наконец в музыкальной школе прозвенел звонок, и оттуда высыпали дети — со скрипками, с нотными папками в руках. Эти тоже не миновали Мурата. Девочка лет семи, первоклассница, остановилась напротив Мурата и стала молча и сосредоточенно разглядывать его. Долго разглядывала.
От этого всеобщего внимания Мурату было не по себе, но он молчал, терпел.
Наконец вышла Соня.
Увидев Мурата, изумленно остановилась.
Он встал, направился к ней. Девочка-первоклассница молча двинулась за ним. Как привязанная.
— Прилука, иди домой, — сказала девочке Соня.
Девочка посмотрела на нее, словно очнулась ото сна. Покраснела и убежала.
— Здравствуй, — сказал Мурат Соне.
— Здравствуй. Как ты меня нашел?
— Нашел, — сказал Мурат. — Я за тобой приехал.
— Как это? — не поняла Соня.
В окнах окружающих хат торчали любопытные женские головы. Мурат посмотрел на эти прислушивающиеся к их разговору лица, спросил:
— Ты тут где живешь?
— Я… — Соня чуть замялась, потом сказала: — Пойдем сюда.
Она завела его во двор музыкальной школы, там в саду стояла беседка. Соня села на скамью, показала ему место напротив себя.
— Садись.
Они были вдвоем, вокруг — стена плотной зелени. И Мурат не удержался, порывисто потянулся к Соне.
— Соня!
— Не нужно. Подожди. Сядь, — мягко и грустно остановила его Соня. — Сядь. Слушай.
Он сел, но слушать не стал.
— Почему ты не писала? — сказал он.
