Маргарет Этвуд - Постижение
— Смачный старикан, а? — произносит Дэвид, когда мы выходим из конторы. Он получает удовольствие, потому что видит, как он говорит, реальную действительность: скудная жизнь, заскорузлые старики, словно сошедшие с фотографий времен депрессии. Он четыре года прожил в Нью-Йорке и с тех пор интересуется политикой, он там что-то такое изучал, это было в шестидесятые годы, точно не знаю. О прошлом моих спутников мне мало что известно, и они друг о друге, с кем что было, тоже имеют смутное представление, если бы один из нас страдал полным выпадением памяти, другие бы даже и не заметили.
Дэвид подает машину задом к пристани «Голубой луны», и мы выгружаемся: рюкзаки с одеждой, кинооборудование, портфель, в котором покоится мое будущее, блок сигарет «Ред кэпс», купленный ими в мотеле, и бумажный мешок с продуктами. Забираемся в лодку, потрепанное деревянное суденышко, Эванс заводит мотор, и мы медленно отплываем, взбивая винтом воду. На берегу, я вижу, появились летние домики, они распространяются как зараза — вероятно, новое шоссе виновато.
Дэвид сидит на носу рядом с Эвансом.
— Как рыбешка-то, ловится? — спрашивает он по-простонародному, дружески, хитровато.
— Есть места, что и ловится, — отвечает Эванс, он не дает бесплатной информации. Потом он переключает скорость, и больше мне ничего не слышно.
Я жду, пока мы выплывем на середину озера. В точно рассчитанный момент, как всегда, оглядываюсь — и вот она, деревня, как на ладони, дома убегают назад, сбиваясь в кучу, на темном фоне леса ослепительно белеет старая церковь. И приходит чувство, которого я ждала, а оно все не приходило: тоска по дому, хотя там у меня дома никогда и не было и столько всего меня отделяет; потом домики становятся крошечными — обман зрения, мы огибаем мыс, и деревня остается позади.
Мы сидим втроем на кормовой банке, рядом со мной Анна.
— Очень хорошо! — она старается перекричать мотор. — Очень хорошо, что мы уехали из города.
Оборачиваюсь, а у нее на щеке слезы, непонятно почему, она ведь всегда такая бодрая? Но потом я соображаю, что это не слезы — заморосил дождь. Плащи в рюкзаках, я как-то не заметила, что собираются тучи. Но мы не сильно промокнем, на этой лодке плыть каких-нибудь полчаса; раньше, на более тяжелых лодках с моторами послабее, уходило от двух до трех часов, в зависимости от ветра. В городе люди говорили нашей матери: «И вам не страшно? Вдруг что-нибудь случится», — подразумевая, что очень долго добираться до врача.
Холодно, я втягиваю голову в плечи, капли дождя звонко ударяют по коже. Берега разворачиваются и снова складываются у нас за кормой. На сорок миль дальше есть другая деревня, а в промежутке — ничего, только густые леса, невысокие холмы, выступающие прямо из воды, расходящиеся в стороны заливы, полуострова, оказывающиеся на самом деле островами, и острова, и перешейки, за которыми лежат другие озера. На карте или на аэрофотоснимке вся водная система разветвляется, как паук, но когда плывешь в лодке, видишь только ту часть, где находишься.
Озеро коварно, погода здесь переменчива, бури разыгрываются внезапно, каждый год тонут люди: переворачиваются высоко нагруженные лодки или пьяные рыболовы с разгону натыкаются на топляк — старые, полузатонувшие, полусгнившие бревна, плавающие под водой у самой поверхности, их много осталось по всему озеру после прежних лесосплавов и с тех пор, как подняли уровень воды в озере. Из-за изрезанности берегов легко сбиться с пути, если не помнить ориентиров, и я начинаю высматривать куполообразный холм, мыс, на котором торчит сухая сосна, ряды пней, выступающие на мелководье, я Эвансу не особенно доверяю.
Но до сих пор он сворачивал где надо, и мы приближаемся к нашим местам, два поворота, короткая протока между отвесными гранитными берегами, и мы оказываемся в широком заливе. Мыс на месте, как я его оставила, и дом на острове, сквозь деревья он далее не просвечивает, камуфляж — один из папиных принципов.
Эванс обводит лодку вокруг мыса, выключает мотор и подруливает к мосткам. Мостки покосились, ледоход каждую весну подтачивает их, вода гноит и корежит, их столько раз чинили, не осталось ни одного старого бревнышка, но все-таки это те самые мостки, с которых свалился мой брат в тот день, когда утонул.
Его всегда держали в загородке, которую соорудил для него папа, наподобие большой клетки или уменьшенной площадки для игр, внутри были деревья, и качели, и валуны, и песочница, где он копался. Ограда из металлической сетки была высокая, ему не перелезть, но в ней имелась калиточка, которую он в один прекрасный день сообразил, как открыть. Мама была одна в доме, она поглядывала на него в окно и вдруг видит, в клетке его нет. День был тихий, ветер не шумел, и она услышала у воды какие-то звуки. Побежала к мосткам — его там нет, подошла к самому краю и заглянула вниз: брат был под водой, лицом кверху, глаза открыты и безжизненны, он медленно шел ко дну, и изо рта у него бежали пузыри.
Это случилось еще до моего рождения, но я все помню совершенно ясно, будто видела своими глазами; а может, я и вправду видела, я верю, что нерожденный младенец держит глаза широко открытыми и смотрит сквозь стенку материнского чрева, как лягушка в стеклянной банке.
Глава четвертая
Мы выносим из лодки вещи, а Эванс ждет, не выключая мотора. Получив от Дэвида плату, он равнодушно кивает, выводит лодку кормой вперед, потом разворачивается и стрелой уносится за мыс, рев мотора, отдаляясь, переходит в вой и глохнет вдали за выступами берегов. Озеро чуть плещется о землю, волны от лодки улеглись, остался только след в виде тончайшей радужной бензиновой пленки, фиолетовой, розовой, зеленой. Пространство покоится, ветер стих, озеро плоско раскинулось, серебристо-белое, впервые за весь день (и за много-много лет) до нас не доносятся звуки моторов. У меня чешутся уши и все тело — остаточное ощущение после вибрации, так обычно зудят ступни, когда снимаешь роликовые коньки.
Они бессмысленно топчутся — видимо, ждут от меня указаний, что дальше.
— Будем перетаскивать вещи наверх, — распоряжаюсь я и предупреждаю, чтобы они были осторожнее на мостках; от дождя (он теперь совсем мелкий, изморось) доски стали скользкими, и потом некоторые могли прогнить, еще провалятся.
Меня подмывает крикнуть: «Ау! Мы приехали!» — но я не решаюсь, не хочу услышать в ответ молчание.
Вскидываю на плечо рюкзак и иду по мосткам, а потом вверх к дому, по тропинке и по ступенькам, вырытым в крутом склоне, на каждой ступеньке уложена кедровая плашка и закреплена двумя клинышками. Дом стоит на вершине песчаного холма, их тут целая гряда, оставленная отступившим ледником. Только тоненький слой почвы и редкая лесная поросль удерживают песок на месте. А со стороны озера склон обнажен, срезан, и берег все время обваливается, давно уже нет закопченных камней и кострищ, оставшихся с того времени, когда здесь еще жили в палатках, и деревья над обрывом постепенно заваливаются, некоторые из тех, что сейчас клонятся, в мое время еще стояли совсем прямо. Сосны, рыжая кора шелушится, вся хвоя только на верхних ветках. На одной уселся зимородок и трещит, прерывисто, как будильник; они гнездятся в обрыве, роют себе жилища в песке, это способствует эрозии.
