Эльчин Сафарли - Мне тебя обещали
Конечно, в моем одиночестве нет вселенских масштабов. Все гораздо меньше, но от этого не менее болезненно. Мое одиночество мужское. Внутреннее. Без озвучивания мыслей, все про себя, пусть даже с немалым количеством физических контактов. Наше одиночество направленно внутрь. Не зря слово «эгоизм» мужского рода. Женщины считают, что мужчины редко способны любить кого-то, кроме себя. Мол, они сами виноваты, так как выбирают свою дурацкую свободу. Эфемерную свободу, когда не имеешь обязательств перед семьей, имея возможность в любое время залечь перед телевизором с банкой пива. «Если любишь и заботишься о ком-то, даже если это безответная любовь, ты счастлив. Мужчинам такое счастье вообще не дано», — говорят женщины, и не мне стараться их разубедить.
По мне, так мужское одиночество тяжелее — из-за неиссякаемой силы, которая должна быть в нас, по всеобщему мнению. Тебе непозволительно говорить об усталости. Нельзя, ты же мужик! И тогда слова остаются в тебе, превращаются в плотные серые сугробы, которые не тают и с наступлением весны, и значительно позже. Потом переизбыток невысказанного заставляет отдалиться, уйти, потому что так легче, так не ждешь ничего ни от кого, тебя никто не оценивает.
Когда-то, в самом начале своих темных прибоев, я боролся с нашествием легиона немых слов. Пытался говорить, вытряхивал из себя то, что осталось под рукавами мыслепроизводства. Люди делились на тех, кто слушал, и тех, кто пытался слушать. В результате все они отставали от моей истории, становились предсказуемыми рифмами к моим словам или вовсе уходили, убегая от моей опасной откровенности. Потом я резко прекратил попытки. Поддержку нужно искать не в друге или сигарете. В самом себе.
Снимаю кеды, раздеваюсь, заталкиваю всю одежду в стиралку. Надо вымыть, отстирать воспоминания. Вытаскиваю из сумки контейнер с лепешками Клюквы — съем на ужин, в холодильнике все равно пусто. Хорошо, что дома чисто. Рыжая постаралась и опять записочку оставила. Эпистолярный роман прямо. «Убралась. Купила чистящие средства, хлеб. До встречи». Ну, убралась — и до встречи, дуреха.
Несмотря на пустоту в квартире, я рад возвращению сюда. Может, из-за того, что здесь воспоминания? В них теплее, чем в настоящем. А может, в прошлом ничего нет, кроме самообмана? Клюква считает, что мужчины неподвластны самообману. «Женщины так годами могут жить. Привыкают к нему, обслуживают его, без любви, в глубоком отчаянии, потеряв себя, ради какой-то идеи — ради брака, ради детей, ради черта лысого. А у мужчин все проще. Они радуются жизни, иногда только позволив себе полить слезы над поступками, которые так и не совершили». Смотреть на себя глазами Клюквы очень необычно, с трудом себя узнаю, как в кривом зеркале.
Кажется, я проживаю свою жизнь по чужому расписанию. Будто с той самой точки, когда нас с ней безжалостно разделили на два разных мира, все пошло наперекосяк. И теперь я послушно играю по готовому сценарию. Но мне почему-то совершенно беспочвенно верится в то, что, как бы хреново ни было, это пройдет. Исход в любом случае будет другим, чем-то новым. В вопросе, полон стакан наполовину или пуст, я предпочитаю вариант ответа «в стакане есть вода». Главное, что вода еще есть. Обнадеживающий реализм?..
13
У меня день рождения, и я сижу, чуть пьяный, под айвовым деревом. Трава еще влажная после вчерашних дождей. Постелил под себя сегодняшнюю газету, она толще и тяжелее обычной — субботний выпуск. Так что пока под задницей сухо. Только бока туфель потемнели в зеленой гуще. Этот парк раскинулся в центре города, но в нем такая тишина, будто он отгорожен от суеты невидимым, но могучим забором.
На мне мятый костюм, галстук болтается развязанный, несвежая рубашка. Мобильный разрядился, значит, не будет звонков с дежурными пожеланиями. Хотя кто может звонить, если у меня вообще никого нет? И это совсем не грустно. Из общества я уволен по собственному желанию. Я давно не отмечаю дни рождения, всяческими способами стараюсь скрыться в этот день. К счастью, на работе не принято отмечать такие дни гулянками. Давно ушел от самого себя в себя же. Впрочем, давно — понятие относительное. По календарю прошло два года, а как? А по мне каждый день равен месяцу. Выходит, почти две тысячи лет. Со дня ее смерти.
И сегодня я сижу, уставившись в одну точку, вспоминая ее улыбку, ее слова. Живую. Губы непроизвольно произносят «люблю-люблю-люблю», а сразу затем какой-то голос в голове твердит «забудь-забудь-забудь». В прошлую оттепель я выходил из машины, было яркое солнце и пухлощекая девочка на перекрестке, разбивая лед носком ботинка, чтобы он летел широким веером на мостовую, прокричала подружке: «Хватит зимы. Красиво, но хватит!» Вот и мне сейчас хочется выкрикнуть: «Хватит!» Потому что я не хочу больше никакой красоты без нее! Детские обиды. Но сегодня меня подмывает раскиснуть, окунуться в то, чего не вернуть. И пусть бы это был последний рывок, который удалит несчетное количество воспоминаний... Перестанет ли сквозить пронзительной болью в сердце? А почему я пытаюсь перестать помнить? И почему прошлое — такая зараза, что не выветривается вообще, даже когда жизненно необходимо?
День рождения как персональный Новый год. Можно подводить итоги, строить планы. У меня их вроде бы нет. Хотя... Где-то в глубине пустого душевного колодца осталось желание, чтобы у солнца в моей жизни наконец раскрылся парашют и чтобы я помнил ее без горечи утраты. Я загадываю это желание сейчас, про себя, мысленно задуваю свечки несуществующего торта. В памяти всплывает текст утренней эсэмэски Клюквы. «Очень важно — быть довольным: миром вокруг, своим местом в нем. Самое главное в жизни — все заранее простить, Африка. Люблю тебя». Переполняюсь к себе таким чувством гадливости, что хочется стать тараканом и броситься под тапок. Своими страданиями я делаю больно тем, кто пытается быть со мной рядом.
Мои дни рождения мы никогда не проводили дома. Однажды она взяла на пару суток машину, села за руль, усадила меня рядом, и мы уехали. Без готового маршрута, куда-то за город. Мы ехали по узким горным дорогам, я глядел вниз, наслаждаясь белоснежным сиянием весеннего моря. Она рассказывала что-то самое тривиальное, как правило, из детства, а я улыбался, курил, смотрел, как ветер из открытого окна играет ее волосами, и был счастлив именно в этом мгновении. Здесь и сейчас. Все же поток времени — не мое кино. У меня — мгновения.
Потом мы заехали в ресторанчик под открытым небом, она выбрала в витрине фруктовую выпечку, сама воткнула в нее свечку, попросила задуть. А я не успел, меня опередил шаловливый весенний бриз. Когда мы только познакомились, я попросил ее: «Опиши себя одним словом». Она сказала: «Бриз». Мы были противоположностями. Совершенно разные, но при этом до невозможности близкие. «А я уважаю различия, дорогой. По-настоящему никто не может встать на место другого, но мы можем попытаться понять друг друга лучше и стать еще ближе».
