Николай Ивеншев - Против часовой стрелки
тэк: кожа стала эластичнее. Голова покрылась густыми волосами. Выросли новые зубы. Аппетит волчий. Ничего не болит. Если он простужался, то насморк, головная боль и прочие неприятности проходили минут через пять по внешнему времени. А он‑то ведь живет по скоростному, внутреннему. Калачев вывел на листочке двойку. Написал рядом: «Взаимоотношения с женой». Разные отношения, большей частью — странные. Она поверила в омоложение посредством стрелок мефистофельских часов. Правда, пришлось молоть чепуху о солнечных ритмах и ритмах в механизме часов, совпадающих с токами его организма. На запястье располагаются, проходят по запястью главные вены и артерии. Чем ученее, чем начитаннее человек, тем он больше, кажется, способен поверить в подобную тарабарщину. Знакомый Калачева каменщик, мастер на все руки от скуки, не прочитал в жизни своей ни одной книжки, он ни во что не верит, как бы ни объяснял ему Калачев строение вселенной, как бы ни говорил о вращении Земли вокруг Солнца, не верит, даже злится, когда его потчуешь почерпнутыми из популярных книг знаниями.
Итак, Татьяна отнеслась к его метаморфозам многобоко. Ее, пожалуй что, начало удивлять то, что она живет с помолодевшим лет на пять — десять мужем. В Татьяне самой происходили превращения, правда, психологические. Вконец уверившись, что муж ее действительно обновился и что он ее не дурит, Татьяна спервоначалу отнеслась к Калачеву с опаской, даже прикасалась к нему осторожно, боясь расколотить, поломать, что‑то изменить. Потом ей это понравилось. Татьяна радовалась: «Ты стал настолько хорошо есть, что в конце концов сделаешь меня кухонной пленницей. Жить ведь опять начал по новой, не валяешься с книжкой на диване, не ходишь с отсутствующим лицом по улицам. Ты — живешь!» Таня изменилась. Да, изменилась. Исчезла в ее характере желчность, с которой она судачила о своих коллегах, пропало много наносной шелухи, камней, тенет. Ведь человек не только физически стареет, то есть клетки его тела подтачиваются телесными шашелями, но и стиль его жизни, его психика зарастают пыреем и паутиной. Бывает, что, запутавшись в паутине, человек гибнет, абсолютно здоровый. А вот засосало, закрутило, запутало. Но вот чтобы и физически помолодеть? От этого жена категорически отказалась. А что мо- 7* жет быть проще? Застегивай ремешок часов поочередно. Она поносила, он поносил. Поэтапно молодеют. Татьяна отказалась наотрез: «Я суеверная, что‑то в этом помолоде- нии не то…»
— А я не боюсь! — возразил ей Калачев.
— Ты — другое дело. Ты сам в это дело вляпался, теперь сам оттуда и выбирайся.
Она смутилась тогда: «А впрочем — это ведь очень хорошо. Это — возврат молодости. Я ведь сама старой никогда не была. Все вокруг вяли, седели, лысели. Тут поневоле станешь пессимистом, мизантропом. Я сама сейчас такая же, как и двадцать лет назад, так зачем же мне молодеть? И ты, я тебе скажу, дурака валяешь. Отцепи эту игрушечку и трахни ее молоточком посильнее, чтобы вдрызг».
Калачев написал на листке: «Отношения с дочерью». И цифру «3». Лена знает, бесспорно знает. Мать ей рассказала. Но Лена никогда не заводит об этом разговор. Только она с жалостью смотрит на меня. А чего жалеть- то? Скоро он приблизится к дочернему возрасту и тогда отцепит, выкинет часы, вот и вся недолга. «Не надо печалиться, вся жизнь впереди», — так пели в его юности. Лена знает о чудесах. И ничего не выдает своему Толику. Калачев понял, наконец, что ее замужество — элементарный зов плоти. А любит Лена одну себя. В себе — отца своего и мать. Нормально. Справедливо. Только в себе и надо любить, а не внешне, показушно. Калачев написал цифру «4» и остановил взгляд на стопке тетрадей, неровной стопке. «4» — это отношения с учителями, учениками, соседями. Тут — абсолютная тайна. И маленькие хитрости. Реже надо бриться, от этого лицо сереет, надо быть небрежным, неаккуратным в одежде. Ну, а что на голове густая растительность? Так это прекрасный подарок историчке. Как только она заметила роскошные волосы на голове Калачева, так сразу воткнула в него тонкий палец: «А что я вам доказывала? Вот оно — влияние Кашпировского! Сказывается через четыре месяца…»
Анна Ивановна минут пять глядела на Калачева влюбленными глазами.
Одиннадцатиклассников не так‑то просто провести. Калачев узнал, что все его метаморфозы девушки объяснили странным образом: «Сделал пластическую операцию». Говорят, что есть такой дорогой и тайный кабинет в глазном центре Федорова. И в этом тайном кабинете за большие деньги делают операции, совершенно изменяют личность человека в лучшую сторону. Аппаратура там, разумеется, японская. Они, японцы, до всего додумаются.
Не так‑то просто, оказалось, лупить правду — матку. Попробовал. Калачев решил раздать всем сестрам по серьгам. Анне Ивановне он было всыпал по первое число. Злая она, завистливая, не любит детей. И вообще — бездарность, поденщица. Планы уроков у нее допотопные, еще в пединституте писанные. Когда Калачев говорил это при всех, Анна Ивановна дула на воздух, как бы отталкивая ртом калачевские оскорбления. Она отворачивала свой остренький носик к большой батарее водяного отопления и молчала. Все молчали. И Калачеву от этого молчания стало неловко. Было бы совершенно по — иному, если бы она накинулась на Владимира Петровича и закидала бы его булыжниками. Не произошло такого. Учителю труда Павлу Петровичу Максимову он прочитал свое откровение равнодушным голосом прямо в ухо, когда зашел в мастерскую к трудовику: «Разве можно жить, презирая людей? А тем более работать в школе! Ведь дети — еще не оформившиеся существа». Сам Калачев недавно был таким, как Максимов. Павел пожал плечами: «Ты что это сегодня, Владимир Петрович, в философском настроении? А за что ты мне прикажешь любить людей? И так мы слишком много любим: родину, мать, жену, детей своих… Только блаженные, глупенькие всех любят. А любимые в ответ — по башке гвоздодерами. Вот я знаю такого человека, который очень любил свою мать, так любил, что для ее и своего удобства отправил родительницу в дом престарелых. Там она вскоре и зачахла. Ни разу матушку любимое чадо не посетило. И еще я знаю одну мамашу, которая страстно любила свою дочь. Но у нее было хобби покрасивее наряжаться. Однажды в ее дом пришла портниха и принесла ей платье, цветочками такими яркими. Чадолюбивой женщины дома не оказалось. Портниха и оставила платье дочке — куколке: передай, мол. Дочка, лет пяти, не больше, несмышленая, отыскала ножницы и вырезала несколько цветочков из нового маминого платья. Думала, что так будет красивее, думала сделать маме приятное. А мать вернулась домой, увидела дочкины художества и тоже за ножницы схватилась, стала хлестать ими по пальцам своей куколки. Остервенела. От ярости потом сама сознание потеряла. Произошло заражение. Кисти рук у девочки пришлось хирургам отнять, чтобы зараза дальше не полезла. Мать посадили в тюрьму. Немного дали. Объяснили это тем, что в трансе была. Вот вы меня, Владимир Петрович, заставляете любить всех подряд», — и учитель труда еще раз поднял плечи.
— Сколько можно рассказывать о своем брате — хапу- ге? — вскричал в этот же день Калачев на физрука Филиппенко. — Кто вам мешает: заводите и себе поросят, стройте дворцы, покупайте себе «Мерседесы». Не завидуйте.
— Я для порядка сообщаю вам об этом, — проворчал миролюбивый Филиппенко.
И так вот Калачев не сумел исправить свой окружающий мир. Он в который раз убедился в том, что некоторые люди с увлечением могут читать и чтить Чехова, они будут упиваться и всеми фибрами души соглашаться с христианской моралью Достоевского, но никогда не подадут нищей старушке гнутой копейки, непременно наступят на пальцы соседа, держащегося за кромку проруби. Наступят. Притопнут еще. Но незаметно. Одно исполнилось. Калачев перестал врать на уроках литературы, перестал актерствовать. Он теперь захлебывался от восторга, плакал над стихами, ввел в курс своих лекций внепрограммных Гумилева, Ахматову, Мандельштама. Он знакомил своих юных воспитанников с их биографиями, чтобы молодые люди лучше разбирались в стихах и в прозе. Старшеклассники откликнулись на это. Вначале подсмеивались над тем, когда Калачев в замешательстве, в увлечении тер лоб тряпкой, которой стирают с доски. Усмехались и над его восторженными восклицаниями: «Вни — има — тельно следите за событиями! Никогда не надо предсказывать собственную судьбу. Гумилев предсказал свое будущее и вскоре получил пулю. А Лермонтов, читайте: «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижно я». Лермонтов знал, что будет убит.
Сашка Храмов тогда хихикнул:
— Владимир Петрович, так, может, он пьяный лежал? С винцом в груди?
Калачев тут же посмеялся, сказал, что такие казусы, неблагозвучия в поэзии встречаются.
А Света? Света Сукачева? Она чувствовала себя родительницей учительского перевоплощения. Ведь она, тогда еще, до ледникового периода, подала учителю пример принципиальности. Света Сукачева, кажется, была влюблена в своего молодеющего учителя. Он только никак не мог решиться проверить это. Калачев подумал, что взрослые недооценивают молодых людей, ведь у молодых свой особенный спектр переживаний. Он вспомнил себя десятилетним мальчишкой и вспомнил свой поход с бабушкой к дальней родственнице, взрослой женщине, к няне Зое. Няня Зоя обладала пряничной, сдобной полнотой. У нее были большие добрые глаза и ярко — красный, открыточ- ный рот. Няня Зоя была в новом цветастом, тонком платье, и однажды она, когда обувалась, так поставила свою ногу, что оголилась. Подул ветер, облепляя материей полную, но все‑таки интересную фигуру няни Зои. И тогда ему подумалось: «Все же хорошо жить. Хорошо, что он есть на свете. Хорошо, что мама родила его, а не какого- нибудь другого Костю Кудряшова».
