Светлана Замлелова - Муся
«А ведь и в самом деле!» – ответил я себе. И тотчас приободрился и даже обрадовался. И с удовольствием представил себе, что еду домой. «Правда, нашёл, с кем связаться!» – утешался я этой замечательной мыслью. Но тут сквозь толпу завидел милиционера. Он брёл по залу и как-то лениво оглядывал пассажиров. Наверное, с полминуты я колебался, но соблазн был слишком велик. Я не устоял и бросился навстречу этому праздному блюстителю. Он безучастно выслушал меня и спросил документы. Я было подумал, что документы нужны для наблюдения формальностей, но, спохватившись, заметив как-то вдруг, как мало интереса возбуждает в этом человеке мой рассказ, я понял, что сам же напросился на самую банальную проверку документов. А так как я смугл и темноволос, то вполне могу сойти за жителя южной республики.
– Зачем вам мои документы? – взбесился я. – Мои документы здесь ни при чём. Никакого отношения к делу они не имеют... Вместо того, чтобы мучить людей своими проверками, лучше бы смотрели за порядком у себя под носом...
Этот бездушный человек, этот бюрократ в форме вызывал во мне не меньшую ярость, чем давешняя девица из кассы.
– Документики ваши... – лениво повторил он.
– Да проверяйте, проверяйте! – взревел я и стал один за другим извлекать из карманов документы, все, какие случились у меня с собой. Паспорт, студенческий билет, зачётная книжка, пропуск в библиотеку, пропуск в другую библиотеку – всё это я совал в руки милиционеру, думая, между прочим, обескуражить его таким интеллигентным набором. Но милиционер невозмутимо просмотрел все мои корки, сверил даже записи. Потом, не обращая внимания на мои гневные взгляды, передал мне всю стопку разом, козырнул и, пробормотав своё милицейское «всего доброго», удалился.
Я поплёлся к перрону. Боже, как я страдал! Как было мне стыдно, что я не сумел добиться своего, что попался на уловку контролёрши, так неловко повёл дело с милиционером и выглядел смешным всё то время, пока бегал по станции в поисках справедливости. В вагоне казалось мне, что вокруг – всё свидетели моего позора. Вот они посмеиваются и про себя называют меня дураком. Я не вытерпел, на полпути вышел из поезда и поехал домой другой, более неудобной дорогой.
Я ненавидел тогда весь мир за его враждебность ко мне, хотя сам же искал его любви и сам же не дозволял любить себя. Когда подруга моя, ласкаясь, говорила, что всё пустяки и всё скоро переменится, что оба мы с ней найдём работу, любую работу, где будут платить нам. А если платить будут мало, мы снимем другую комнату, поменьше и подешевле. Что неудачи наши временны и очень скоро мы преодолеем их, лишь бы только быть вместе и поддерживать друг друга, и так далее всё в том же духе. И вот когда она старалась утешить и ободрить меня, её слова казались мне только слащавым бредом, и в ответ я морщился и убегал от неё в кухню. Ну, почему, с какой стати я должен съезжать, когда мне нравится здесь в этой комнате! И почему я должен идти работать на любую работу?
«Ведь мы же не голодаем!» – удивлялась моя подруга.
Господи! Ну не доставало мне только голодовать! И как это можно утешаться подобной чушью? Я, кстати, никогда не понимал людей, радующихся тому, что могло быть и хуже. Во-первых, где он этот абсолютный нуль, когда хуже и не бывает? Разве, когда с живого кожу сдирают... Так ведь это нечасто случается и отнюдь не с каждым. Стало быть, большинство людей должно всегда и всему радоваться. Что бы ни происходило – всё хорошо, спасибо, что кожу не снимают. А это уж болезнь, патология. Не станет нормальный человек всю жизнь коже своей радоваться. А во-вторых, зачем мне знать, что хуже бывает, когда я знаю, что должно быть лучше? Не хочу я радоваться, когда желаемого и необходимого, достойного меня не имею. И почему я должен уступать судьбе и всё время страдать? А это правда, я всё время страдаю, потому что никогда ничего по-моему не выходит. Ха-ха! Мне, наверное, подошла бы фамилия Страдальцев. Или Мучеников. Или, на худой конец, Несчастливцев. Кстати, что-то похожее я уже где-то слышал...
Тяжелее всего в то время мне приходилось вечерами, когда мрачные мысли буквально одолевали меня, как черти отлетевшую душу. Я становился особенно беспокоен и боязлив. Угрожавшая мне нищета, казалось, была где-то в комнате: выглядывала из шкафа, склабилась из-под кровати и внушала мне какой-то мистический ужас. Я не знал, куда деть себя, не мог найти себе места и волновался, точно зверь, почуявший нечистую силу. Причиной, я думаю, были ужины, которые становились у нас всё более скудными. Случалось, мы ужинали чаем и бутербродами. И это пугало и удручало меня. Любуясь бывало на свой изобильный стол, я радовался и не боялся грядущего дня. Теперь же эти проклятые бутерброды кричали мне со стола, что я качусь под гору, что я нищ и наг. Они дразнили меня, смеялись надо мной, а я, давясь, старался как можно быстрее уничтожить их, лишь бы только не позволять им мучить себя. С тех пор я терпеть не могу каких бы то ни было бутербродов.
Нервы мои до того расстроились, что я сделался необыкновенно, болезненно даже, впечатлительным. Как-то ночью – это после бутербродов-то – мне приснилось, будто есть верное средство от моей беды. Нужно только встать сию же секунду с постели, ступить на лунную дорожку, стелящуюся от окна, и пройти по этой дорожке, сколько будет возможно. Я так обрадовался во сне, что незамедлительно проснулся. Полная луна действительно расположилась напротив нашего окошка и щедро лила свой свет в комнату. Ветер за окном покачивал деревья, и чёрные тени от веток шевелились на полу, точно змеи. От окна примерно до середины комнаты протянулась лунная дорожка – широкая полоска белого лунного света. Заметив эту полоску, я снова обрадовался и решил, что мне здорово повезло. Свесив ноги с постели, я осторожно встал и на цыпочках подошёл к тому месту, где лунный луч упирался в пол. Затем я повернулся лицом к окну, как раз напротив луны, и стал ждать чего-то. Простояв так с минуту, так что уж и успел замёрзнуть, я вспомнил, что мне необходимо пройти по лунной дорожке и двинулся вперёд. Но в это самое время подруга моя, проснувшись и застав меня за странным занятием, подала голос:
– Мусюль, – прошептала она, – что ты делаешь, Мусюль?
От её оклика я словно очнулся, но всё же разозлился и подосадовал, что она помешала мне окончить начатое.
Проснувшись наутро, я испытал страх и стыд. «Либо схожу с ума, – подумалось мне, – либо впал в лунатизм».
Подруга моя, отличавшаяся порой беспримерной нечуткостью, не преминула спросить за завтраком, что это я делал ночью. Я не ответил, а, сославшись на дела, которые тут же измыслил, убежал, так и не окончив завтрака.
Нет, никто не сможет упрекнуть меня, что я не искал работу. Я рассылал своё резюме по киностудиям и телекомпаниям. Ежедневно просматривал целый ворох объявлений о найме. Я переполошил всех знакомых, всех, кто так или иначе был связан с шоу-бизнесом. Я просил, я умолял – всё было напрасно и безрезультатно. Многие обещали, но не наверное. Работы для меня не было. Не мог же я, согласитесь, идти в грузчики или торговые агенты! Прошли те времена, когда поэты шли в кочегары. Сегодня этого не поймёт никто, а главное, не оценит. Так что уж лучше сидеть в общаге на стипендии.
Ведь я не хотел работать только ради денег. Мне нужна была достойная меня работа, на которую я не жалел бы ни сил, ни времени. Я хотел набираться опыта в деле, которое избрал делом жизни, и получать за это деньги, позволившие бы мне достойно существовать: снимать комнату, хорошо кушать, иметь кое-что в кармане.
Правда, подруга моя придерживалась совершенно иного мнения и уговаривала меня соглашаться на любую работу. Сама же она, точно мне в пример, а заодно, чтобы попрекнуть меня и укорить за мои якобы лень и бездействие, устроилась работать в одно увеселительное заведение. Это был какой-то закрытый клуб, претендующий на элитарность. Вечерами там собирались гости, собирались для бесед, для изысканного времяпрепровождения. Со слов подруги моей выходило, что это были те самые выскочки, всеми правдами и неправдами стремящиеся стать «русской знатью» или, как это теперь называется, «российской элитой». Клуб находился в каком-то переоборудованном подвальчике. Гостям, прибывавшим в вечерних нарядах, предлагали шампанское и ужин. Играла живая музыка, разумеется, что-нибудь из классики. Гости с бокалами в руках должны были прогуливаться по трём или четырём комнаткам подвальчика и обсуждать, желательно по-французски, что-нибудь возвышенно-остроумное. Но, как известно, «российская элита», в отличие от «русской знати», зачастую плохо образована, и по-французски почти никто из гостей не знал. И в лучшем случае вместо грассирования, как утверждала моя подруга, по подвальчику разносилось урчание и пришепётывание. Впрочем, это не мешало наблюдать светскость.
К гостям были приставлены смазливые особы, называемые отчего-то «hostess», что по-русски значит «хозяйка». В обязанности этим самым хозяйкам вменялось знакомить гостей друг с другом и развлекать их непринуждённой беседой. О последствиях бесед мне достоверно ничего не известно. Не знаю также как там насчёт «hostess», но когда-то, я слышал, таковых дамочек называли гетерами или гейшами. И вот представьте, подруга моя записалась в гетеры! А теперь представьте восторг мой по этому поводу.
