Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)
— А Радик говорит, что они и должны быть такие, чтобы манжеты рубашки были видны.
— Я понимаю, Петрович, но не настолько! И сам пиджак куцый какой-то!
— Да-а, да-а, — рассеянно кивал головой Зоненфельд. — Ну, не задерживайтесь в торговле, коллега, — сказал он, отдавая Радику пиджак. — В науке нельзя делать паузы. Любой серьезный перерыв приводит не просто к отставанию от лидеров, а к потере темпа и качества. В этом беда.
— Это не моя беда, Константин Петрович.
— Да, это беда всего нашего, так сказать…
Костюм они не купили. Оживленно беседуя, пошли в Китон, потом в Пал Зилери. Радик посмотрел на визитку Болдырев Геннадий Алексеевич, порвал и выбросил в мусорку под кассой. На эскалаторе ЗОНЕНФЕЛЬД К.П. обернулся, словно ища Радика, словно желая махнуть рукой на прощание, приободрить пожизненного заключенного.
Чтобы не впасть в истерику, Радик глубоко вдыхал и выдыхал.
— Пидоры? — спросил Борис, что-то жуя.
— Нет, мои бывшие коллеги. А может, и пидоры, сейчас ни в чем нельзя быть уверенным.
— А я о чем.
— Есть закурить, Борь?
— Ты же не курил вроде, добрый человек?
— Закуришь тут.
Вышли через парадные вертушки, чтобы не стоять вместе со всеми у служебного входа, спрятались у подъезда Совета федерации и с наслаждением закурили. Чем горше жизнь, тем слаще сигарета.
— Я сегодня одну тему хочу замутить, — сказал Борис. — Просто понял, что надо поставить сразу тысячу, хочу по двадцати линиям двадцать тысяч снять. Обдумываю эту тему.
После работы Радик пошел с ним в игровые автоматы, в закутке между станциями метро “Арбатская” и “Александровский сад”. Холодный, приятный полумрак, в котором блестят хромом автоматы и скользят еле заметные странные личности. Борис выбрал автомат, всунул тысячу и проиграл. Удивленно и растерянно светили его глаза в темноте. Он задыхался.
— Все проиграл, прикинь!
— Бывает.
— Лучше бы “Мега блокс” купил.
— Что?
— У сына день рождения сегодня, я денег занял на подарок.
— А сколько ему?
— Ему, ему… Это, а ты не хочешь сыграть? Сыграй, че ты? Я подскажу тебе одну тему.
— Не-е, Борь, и так хреново.
Вышли. Радик купил шаурму и два коктейля “Черный русский”.
— Я понял, у меня правильный был расклад, — уверенно сказал Борис. — Просто не судьба, не на тот автомат поставил. Я завтра другой замут сделаю. Возьмем еще коктейль?
Руки его все еще тряслись.
— Не, Борь, я домой, я все. И ты иди.
— Ты знаешь, все вот так уходят после проигрыша. Займи стольник на дорогу!
— Ты играть будешь, Борь.
— Понимаешь, на самом деле после облома и начинается пруха!
В вагоне метро рядом с Радиком сел парень и так беспардонно широко расставил колени, что ему пришлось отодвинуться, чтобы не касаться своими ногами его ног. Неужели им непонятно, что они стесняют других людей, что… “Что, яйца жмут?” — хотел спросить Радик и вздохнул. “Жмут, да?!” Нет, нельзя ему драться, нельзя ему ходить с синяками — работа такая — торговля лицом. Встал и ушел в дальний конец вагона.
На пустыре недалеко от дома Радика окликнули два бомжа, мужчина и женщина.
— А это, командир, мы вот тут соображаем. Не хватает… Сам-то выпить не хочешь, а?
— Не, спасибо, я сегодня такое дерьмо выпил, аж до сих пор…
— А я тебе совет дам, — не отставал мужик. — Ты вот если подозреваешь, что водка паленая… я так делаю, выливаю ее всю в ковшик, беру газетку и крепко-крепко так мну, в комок прямо, чтоб как камень прямо, и бросаю в водку — если газетка расправляется, значит нормально, пить можно.
— Интересно, надо же, первый раз слышу.
— Ты это, может, дашь нам, сколько не жалко? — попросила женщина, вполне еще приличная, и как будто подмигнула.
— А-а…
— Во, ага, спасибо!
— И это, вот, запомни, газетку в комок.
И Радик вдруг остался пить с ними. Покурили с женщиной, а мужик вскоре принес водку. Радику приятно было выпивать, слушать их, как братьев. Он заметил, что бомжи всегда что-то обсуждают:
— Хорошо, что жив остался.
— Вылез!
— Я б не вылезла.
— Там бы осталась?
— Осталась. Даже свистка не дали. А мы сосиски стали собирать на путях.
— Ой, ладно, вроде уж пора успокоиться.
— Ты че?! Такое не успокаивается!
— Давайте выпьем.
— Мне Сашка говорит, ты не смотришь… если б я не смотрела. Грит, у тебя ума нет… если бы у меня ума не было, я бы уже давно…
Обсуждают бесконечно, с озабоченной деловитостью, всем своим видом доказывая, что они нормальные. А они и были б нормальные обыватели, просто судьба так повернулась.
— А ты-то сам, чем по жизни занимаешься?
— Теорией падений самолетов.
— Ни хрена ж себе загнул!
— Вернее, опасным сближением. “Теория опасных сближений” — это моя научная работа. А так, в магазине торгую одеждой, жизнь заставила.
— Алигархи все скупили, канешна.
— Дураки мы, русские!
— И выпить любим. Наливай!
— Не гони, че гонишь-то, дай с умным человеком поговорить. Человек специалист, а на рынке впахивает, понял!
— Да не на рынке… да и не это важно. Помните, в “Шереметьево”, два самолета чуть не столкнулись?
— Но, но.
— Между ними было десять кэмэ — это уже опасное сближение, если вы их скорость себе представляете?
— Но, но… ты пей, освобождай тару.
— И мне тем более хреново, что мои исследования именно на эти темы никому не нужны. Даже не читают!
— Канешна, на хрена им чужие проблемы!
— Но дело не в этом. Понимаете, я в натуре — Циолковский, но время сейчас не циолковское, никакое время, время водяных глаз!
— А вот скажите, почему когда самолет аварийно садится, то лицо в колени надо? — мужчина перешел на “вы”.
— Ох, ты, епст, умный, что ли?
— Рот закрой. Я слушаю.
— Ну, это примитивно, извините, — Радика замутило.
— Не, ну почему?
— А чтоб позвоночник кресло не проткнул при ударе.
— Дураки мы, русские! Не было по-нашему и не будет!
— А-а, лишь бы войны не было. Наливай, водка мерзнет!
— А война будет, — Радик сорвал листок и занюхал.
— Не гони!
— Не, погоди, я тоже согласен, но почему будет-то?
— Потому что людям нечего делать, пустоты в них много, потому что все с ног на голову перевернулось, кончился коммунизм и американская мечта, религия и научно-техническая революция, никто ничего не хочет, даже прочитать не могут. Это все к войне, к сожалению.
— И мальчиков, говорят, сейчас больше рождается.
— А, лишь бы наливали!
— Нет, я не пойму, ты че гонишь-то?! Ты, бля, совсем охренел, в одну харю трескать?!
Радика тошнило, мышцы живота скрутило, он согнулся, а площадка встала на дыбы и толкнула его в лоб. Бомжи бережно вели его в другой двор. Сил объяснять и сопротивляться не было. Мужчина поддерживал, а женщина осторожно и хозяйственно, как бы желая блага, обшаривала карманы. Потом ушли, продолжая разговор про сосиски на вокзальных путях. Радик стоял, обняв фонарный столб, рыгал и орал: “Поддонки, у-у-у-х… Поддонки, у-у-у-у-х”. Сверху фонаря, в желтом пузыре свисало лицо Болдырева, масляно ухмылялось.
Его нашли Лорка с Найдой. Лорка втащила его в квартиру, подтягивая за брючный ремень. Найда облизывала губы.
Гулял с Германом в парке у пруда. Где-то далеко тарахтел старый “кукурузник”, поднялся над кромкой леса и завис среди облаков шаткой этажеркой. Радику показалось, что это к нему летит помощь.
Осень. Вода отвердела ясно. В глади пруда размыто отражаются деревья. Мужчина выбросил руку и выстрелил золотистым снарядом, он молниеносно скользнул по леске и брякнулся в воду красным поплавком.
Когда Герман засыпал, Радик успокаивался, а до этого все чего-то боялся, был напряжен. Он садился на скамейку над прудом и играл на телефоне в бесконечного удава.
Бился под ветром на дереве уже основательно потрепанный детский “змей”, сделанный в виде птицы. Радик с грустью смотрел на него. “Может, действительно, как Борис, играть на автоматах, чтобы хоть как-то испытывать сильные чувства? Скорее бы кончился сентябрь, удивительно пустой месяц. Пустой, холодный и муторный, как коридор. А сегодня только двадцатое. Что-то новое всегда начинается в октябре”.
Из коляски пахло осенью, два огромных, желто-красных кленовых листа укрыли Германа.
Менял ему приятно тяжелый, раздувшийся и теплый памперс и вполголоса читал:
Я — Франсуа, чему не рад,
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
Снова орал Юрка снизу. Был слышен заполошный топот его пяток по полу. Он высовывался из окна первого этажа и звал маму. Только отец уйдет на смену, охранять склад пиломатериалов, она сразу смывается к кому-то бухать. Радик хотел встать, но ленился. Потом с улицы к окну подошла какая-то женщина.
— Где моя мама? — спрашивал Юрка.
Женщина его успокаивала, все затихло, Радик посмотрел на Лорку и Германа и заснул.
Затемнение и будто бы тихий рассвет. Зал, возвышение, с которого видно полукругом стоящих людей с фальшиво-траурными лицами, и в центре трое — горестная женщина, маленькая девочка, уцепившаяся за ее руку, и взрослый мальчик с другого бока — страшно одинокие в этой толпе, в этом мире, осиротевшие.
