Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
Джамиль был у нее первый мужчина. Она говорила, что ей с ним хорошо и что они любят друг друга. Однако через две недели на улицу Олифанта заявился ее отец и крепко Джамиля побил. «Я не для того выжил в Освенциме, — орал он, махая своими ручищами, — чтобы моя дочь стала арабской подстилкой!» Джамиль сказал, что не понял, при чем здесь Освенцим, но пообещал больше с Наоми не видеться.
— Буду я еще связываться с сумасшедшими, — заметил он. — Я хочу закончить университет.
Несколько дней Наоми не вставала с матраса, служившего ей кроватью, ничего не ела, не ходила в школу, не играла на саксофоне и не рисовала.
— Ну и пусть я сдохну, пусть, — сказала она. — Не хочу больше жить.
И тогда я изобрела игру под названием «Хорошо жить в мире, где…». Я садилась возле нее на полу, смотрела на ее разметавшиеся по подушке влажные от пота волосы и бубнила:
— Хорошо жить в мире, где есть картины Пикассо. Хорошо жить в мире, где есть фильмы Вуди Аллена. Хорошо жить в мире, где есть Леонард Коэн[15], Джон Леннон, Арик Айнштейн[16], «Эмерсон, Лейк энд Палмер»[17]. Хорошо жить в мире, где есть поэзия Йоны Волах и Дальи Равикович[18], книги Германа Гессе и Пинхаса Саде, картины Ван Гога и Матисса. Хорошо жить в мире, где есть фильмы «Волосы» и «История любви». Хорошо жить в мире, где есть Париж…
И так по многу часов, день за днем. На уроках я вспоминала все новые и новые имена и придумывала все новые и новые причины жить, а после уроков шла к Наоми. И вот однажды вечером, когда я почувствовала, что исчерпалась, и, сказав: «Хорошо жить в мире, где…», запнулась, не зная даже, слушает она меня или спит, я вдруг услышала ее голос:
— …Луи Армстронг, Чарльз Паркер, Элла Фитцджеральд, Фрида Кало, Джозеф Хеллер, Сэлинджер.
Она помолчала и добавила:
— А знаешь, у тебя хороший вкус.
Я подошла к бару, налила себе водки, включила телевизор и отключила звук. «Пополитика»[19]. Крики, багровые лица, вздувшиеся жилы на шеях, глаза, вылезающие из орбит… Я переключилась на другой канал. Телесериал «Сайнфельд». Хорошо жить в мире, где есть «Сайнфельд»…
Я пошла в ванную, открыла кран, а затем, как одержимая бесом, снова подошла к зеркалу и еще раз осмотрела грудь. Спереди, сбоку, снизу. Потом я немного помяла ее и засунула палец во влагалище. Крови не было. Завтра пойдет двадцать девятый день. Последние дни — самые тяжелые. Весь день по телу словно бегут иголки, а по ночам, как дура, лежишь без сна и таращишь глаза в потолок.
Ванна наполнилась. Я добавила пены, улеглась и предоставила горячей воде утешать тело женщины из раздевалки. «А почему я решила, что хочу еще одного ребенка?» — подумала я и вспомнила первые месяцы после рождения Наамы. Я чувствовала себя тогда почти роботом: кормила ее, поднимала, чтобы срыгнула, вытирала ей попу влажными салфетками, пеленала, купала, целовала, снова кормила, снова давала срыгнуть, снова вытирала попу, улыбалась, качала коляску, ходила на молочную кухню, гуляла, пеленала, кормила, давала срыгнуть, улыбалась, целовала… Я была как заводная музыкальная шкатулка, которая снова и снова играет одну и ту же мелодию. Господи, как хочется спать… Только бы не сойти с ума… Ну за что мне все это, за что?.. И какая из меня, к черту, мать? Да мне самой, если хотите, нужна мать…
По вечерам, когда Яир возвращался с работы, я плакала, говорила, что больше так не могу и что я обязана снова начать рисовать. «Разумеется», — отвечал Яир, брал у меня Нааму и с посветлевшим лицом начинал петь ей песенку про слоника и зайчика, добавляя в нее слова из песенки про Йонатана. Наама смотрела на него как загипнотизированная, а я при виде этой идиллии с горечью думала: «Господи, ну как ему это удается, как? Вот так вот просто, любить ее — и всё. И почему она тоже так любит его, почему?»
Я шла в студию с твердым намерением работать, но, поднявшись на крышу, чувствовала, что у меня совершенно нет сил, садилась в кресло, сворачивалась калачиком и засыпала посреди своих недописанных холстов. Когда же Яир по ночам начинал гладить мои волосы, а его пальцы нежно касались моего лица, я резко отодвигалась, поворачивалась к нему спиной и отползала на край кровати. Я чувствовала себе пустой и ни на что не способной.
Однажды зимой, когда Нааме был уже год, у нее поднялась высокая температура. Она все время плакала, ее рвало, дыхание у нее было хриплым, и я страшно перепугалась. Я положила ей на лоб влажную салфетку, засунула ей со страху в попу сразу несколько свечей для сбивания температуры, позвонила Яиру на работу и попросила срочно прийти домой, но он сказал, что не может, потому что у него лекция. Когда он вернулся, я сорвалась и стала орать. Я кричала, что он мне совсем не помогает, что я больше в нем не нуждаюсь и что он вообще может убираться на все четыре стороны. Яир ничего не сказал, только сверкнул глазами, сложил вещи в дорожную сумку и пошел ночевать к товарищу. Через два дня он позвонил и сказал, что хочет вернуться.
— Давай сядем, поговорим и все спокойно обсудим.
Я сделала над собой усилие, чтобы не заплакать, и сказала, что хочу пожить одна. Яир помолчал и сказал:
— Ну что ж, тогда я сниму квартиру где-нибудь поблизости.
Мы договорились, что Наама будет жить у нас по очереди. Несколько дней в неделю у меня, несколько — у него. Когда наступал мой день, я забирала ее из яслей и приводила домой. Мы смотрели с ней «Бэмби», «Аладдина» и «Питера Пена», слушали кассету «Сто детских песен», гуляли во дворе и качались на качелях. Я кормила ее из ложечки, купала в ванной, декламировала ей «Мыло очень громко плачет» и заботилась о том, чтобы она была тепло одета и не болела. Однако на самом деле я все время ждала только одного — когда она наконец-то заснет и я смогу лечь в постель и уставиться в телевизор. Когда же наступала очередь Яира, я сидела дома одна и засыпала, глядя какой-нибудь телевизионный сериал.
Как-то раз Яир позвонил и сказал, что у него много работы и он не успеет заехать за Наамой в ясли.
— Ты не могла бы забрать ее сама и привезти ко мне? — попросил он.
…Держась за руки, мы с Наамой поднялись по плохо освещенной лестнице. Квартира Яира была обставлена по-стариковски, и, чтобы хоть как-то ее оживить, он повесил на стены картины, а на окна — шторы и поставил несколько горшков с цветами. В комнате Наамы стояла деревянная кроватка, накрытая разноцветным покрывалом, а рядом с ней — тумбочка. На полу лежал ковер, на котором валялись новые, незнакомые мне игрушки, а на стенах висели афиши фильмов «Книга джунглей» и «Кошки-аристократки». Сердце мое тоскливо сжалось. «Что вы здесь делаете, родные мои, в этой чужой квартире? — чуть было не крикнула я. — Возвращайтесь домой, приготовим ужин и будем жить как раньше…» Но подступившие слезы мешали мне говорить. Чмокнув Нааму в макушку, я выбежала на улицу и проплакала всю дорогу до дома.
В начале лета Яир вернулся. По субботам мы ходили на море, строили замки из мокрого песка и покупали Нааме наполненные газом летающие шарики в виде птички Твитти или русалочки. Мы называли их «шарики, живущие на потолке». Через несколько дней они сдувались, скукоживались, опускались ниже и начинали свободно летать по всей квартире. Каждый раз, когда передо мной, в комнате или в коридоре, неожиданно возникали их криво ухмыляющиеся сморщенные рожицы, я испуганно вздрагивала, как будто увидела в квартире незнакомца или привидение.
В конце лета мы решили родить еще одного ребенка. Целый год в дни, благоприятные для зачатия, мы отчаянно душили друг друга в объятьях, но у нас ничего не получалось. Как раз тогда мы и поехали в Париж…
Да, я уверена. Я хочу еще одного ребенка. Чтобы излечить душу. Чтобы выжать из тела все, что только можно, пока оно еще не состарилось. Чтобы хоть кто-нибудь еще стоял между мной и смертью. Да, кто-нибудь еще. Между мной и смертью…
Я залпом выпила водку и стала смотреть на мыльную пену. Местами она вздымалась, как горы, а местами образовывала плоские равнины, так что поверхность воды напоминала поверхность земли. Здесь были свои материки, моря, озера, острова, ледники, а кое-где виднелись фигурки людей и животных. Прямо на меня плыло похожее на торпедный катер чудовище с острыми зубами и черными дырами вместо глаз. Я вспомнила, как удивленно, словно на выступлении фокусника, распахнулись похожие на зеленые виноградины глаза Наамы, когда я рассказала ей, что такое беременность, и как безутешно рыдала она, уткнувшись в мой выпотрошенный живот, когда я вернулась из больницы. Перед глазами у меня вдруг все поплыло, кафельные плитки слились в одно большое белое пятно, и я подумала: «А может, все это произошло со мной из-за того, что когда-то в юности я хотела убить ребенка Йоэля Лева?»
Я вылезла из ванны, вытерлась, пошатываясь, доплелась до кровати и мгновенно уснула. Мне приснилось, что мы с Наамой идем в поликлинику на томографию, чтобы узнать, нет ли у нас рака. После проверки нам выдают результаты, нечто вроде рентгеновских снимков наших тел. Одно тело — большое, другое — маленькое. Снимки состояли из цветных кружочков, похожих на те аппликации, которые Наама делает в детском саду. На теле Наамы все кружочки — синие. Это означает, что ее организм совершенно чист. А на моем теле все кружочки разноцветные — желтые, оранжевые, красные, — в зависимости от размера и состояния опухолей, которые у меня обнаружили. Усатый врач с желтым карандашом за ухом, похожий на сына владельца скобяной лавки «Шнель и сыновья», говорит: «Метастазы там же, где и у вашей матери: в груди».
