Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
Бульвар Президента. Струи дождя в белом свете фонарей. Стеклянная, вращающаяся дверь гостиницы. Хмурый, испытующий взгляд портье. Поднявшись в номер, я скинула промокшую одежду и позвонила домой.
— Все нормально? — с тревогой в голосе спросил Яир.
— Дождь идет. А у вас?
— Тоже начался, минут десять назад. Хорошо, что я успел снять белье.
— Я была у тети Рут. Она вас целует.
— Передай ей от нас привет. Наама хочет с тобой поговорить.
— Как ты, родная?
— У меня для тебя подарок. Я нарисовала тебе два рисунка. Чудовище со страшными зубами и Парпарони.
Парпарони — это бабочка с тоненькими ножками, длинными усиками и смешной рожицей. Наама придумала ее сама. В последние месяцы она разговаривает со мной рисунками, которые регулярно мне дарит. Ей страшно хочется, чтобы мама ее похвалила, а я… Она ведь не подозревает, что я до сих пор толком не знаю, что значит — быть матерью.
— Мам, а почему ты уехала?
— Хотела увидеть город, в котором выросла, и дом, где жила, когда была маленькая…
— Они изменились или остались такие же?
— Изменились. Но и я, наверное, тоже изменилась.
— Потому что ты уже не маленькая. Ты моя мама.
В ее голосе прозвучал упрек. У меня сжалось сердце.
— Когда ты вернешься?
— Завтра или послезавтра.
— А подарок мне привезешь?
— Конечно. Ты уже ложишься спать?
— Да. Только сначала папа сделает мне «лошадь».
Я представила, как Яир встает на четвереньки и сажает Нааму на свою широкую спину.
В то утро, когда мы стояли голые у окна на бульваре Шарля Ленуара, я обняла его сзади, прижалась к его горячей коже шекой, животом и грудью и сказала, что спина у него — как у Жерара Депардье.
— Спокойной ночи, родная. Целую.
Утром, перед детским садиком, днем, после садика, вечером, перед сном, ее губы прижимаются к моим. Маленький глоток жизни.
— Ладно, — сказал Яир. — Я вешаю трубку. Мне пора быть лошадью.
Их лошадь зовут Рекси, и она умеет летать.
Я слышала, как Яир и Наама изображают лошадиное ржанье и хохочут. Иногда в своей собственной семье я чувствую себя падчерицей.
— Спокойной ночи, позвоню завтра.
— Возвращайся скорее, мы по тебе соскучились. Bonne nuit, ma chère[12].
Кокетничает своим французским. Учил его в «Альянсе»[13]. Когда мы были в Париже, он везде говорил по-французски — в ресторанах, в магазинах, в метро, — и я не переставала этому удивляться. Каждый раз, как он заговаривал с кем-нибудь по-французски, на меня накатывал внезапный приступ нежности, я обнимала его и говорила: «Mon Gérard Depardieu».
Тем временем занятия в «Бейт-Ротшильд» шли своим чередом. Наоми рисовала свои странные, мрачные картины и забавлялась, глядя, как мы с Йоэлем боимся даже переглянуться, чтобы никто ничего не заподозрил.
— Я погибну, погибну… — простонал однажды Йоэль в приступе внезапного страха. — Твои родители обвинят меня в развращении малолетней, жена со мной разведется, дочь у меня отберут, и я до конца дней своих буду гнить в тюрьме.
— Не волнуйся, — пообещала я, — никто ничего не узнает.
В начале каждого месяца я, как и все остальные ученики, исправно отдавала Йоэлю чек, выписанный мамой, и с горечью думала о том, что на эти деньги он купит редиске парижское мыло. По правде говоря, я ей тогда ужасно завидовала. Ведь у нее было все, чего не было у меня. Во-первых, ей было тридцать пять, и она могла делать все, что хочет. Во-вторых, у нее был красивый дом с двумя туалетами и элегантная одежда. И в-третьих, у нее были муж и дочь, иными словами, то, что называется «семейной жизнью». А семейная жизнь казалась мне тогда чем-то страшно загадочным и таинственным. «Наверняка, — думала я, — есть какая-то тайна, в которую посвящены только женатые люди и благодаря которой мужчина и женщина способны жить друг с другом столько лет». Однако теперь, когда у меня у самой есть квартира с двумя туалетами, студия на крыше и косметика из «Галери Лафайет», я иногда спрашиваю себя, а не флиртует ли Яир со своими студентками? С некоторыми из них я познакомилась во время банкета на его кафедре. Господи, какие же они были молоденькие… И хотя они смотрели на меня застенчиво и вежливо мне улыбались, кто знает, что за всеми этими улыбками скрывалось? Может быть, они тоже называют меня за глаза каким-нибудь овощем?..
Однажды утром, когда мы сидели на пляже «Атлит», Йоэль опустил глаза, глубоко утопил пальцы в песке и сказал:
— Я должен тебе кое-что сообщить. Она беременна…
Я онемела. Это был конец… Я машинально взглянула на море и вдруг увидела, что его поверхность угрожающе вздулась, словно спина огромного кита, и оно со страшной скоростью мчится к берегу. Казалось, еще мгновенье — и оно поглотит и нас с Йоэлем, и весь мир вообще. Меня охватил ужас, я вскочила на ноги, добежала до ближайшей женской раздевалки, закрылась в ней и долго безутешно рыдала.
Тем не менее мы не только продолжали видеться, но даже осмелели еще больше. Стали, например, как бы случайно встречаться по вечерам в синематеке. Однажды мы смотрели там «Последнее танго в Париже». Когда Брандо повалил Марию Шнайдер на живот, стащил с нее джинсы, и его рука потянулась к пачке масла, Йоэль положил мою руку на раскаленные железные пуговицы своей ширинки, и я поняла, что завтра утром, когда я приду к нему домой, мы сделаем это точно так же.
Потом у него родился ребенок, и в течение трех месяцев, пока его жена была в послеродовом отпуске, мы виделись только на занятиях, но, когда она вышла на работу, я опять стала каждое утро к нему приходить. Сбегала с уроков английского или физкультуры и поручала Наоми придумать за меня какой-нибудь предлог. Однако Йоэлю приходилось от меня все время отрываться, чтобы покормить, искупать или запеленать ребенка, который к тому же постоянно плакал. Его огромные глаза непрерывно следили за мной, не желая закрываться, и я часто представляла себе, как накрываю его подушкой и душу, душу, душу, пока его маленькие ножки и ручки с розовыми пальчиками-червячками не перестают дергаться.
Однажды, когда Йоэль в очередной раз пошел в детскую, я надела свою голубую школьную форму, висевшую на стуле поверх лифчика редиски, и ушла. Я знала, что больше не вернусь. На занятиях в кружке, которые я аккуратно продолжала посещать, он, забыв обо всех правилах предосторожности, смотрел на меня несчастными глазами и украдкой совал мне в сумку записки. «Приходи завтра. Ну хоть еще разок. Прошу тебя». И каждый день после уроков возле школы меня терпеливо поджидала «Бубулина», чья криво улыбавшаяся рожица сопровождала меня до самого дома. Но пути назад уже не было.
Тогда он начал меня унижать.
— Воображаешь себя великой художницей, да? — издевался он надо мной в присутствии всего класса. — И напрасно. На самом деле ты обыкновенная посредственность. Жалкая подражательница. Абсолютное отсутствие оригинальности. Твоя подружка Наоми талантливее тебя в тысячу раз. Если из тебя что-нибудь когда-нибудь и получится, то только потому, что ты невероятно живучая. Всегда падаешь на четыре лапы, как кошка.
Я все еще его очень любила и после каждой такой тирады горько рыдала.
— Не плачь, — утешала меня Наоми, обнимая за плечи, когда после урока мы сидели на лавочке в парке позади «Бейт-Ротшильд». — Это он тебе просто так мстит.
— Да? А что, если он прав? — всхлипывала я, уткнувшись лицом в ее свитер.
Однажды мы увидели в этом парке двух высоких парней в очках, очень похожих друг на друга. Они ковырялись в земле под одним из кустов.
— Что вы там, интересно, ищете? — спросила Наоми.
— Да вот, палец потеряли, — сказал один из них. — Вы тут, случайно, палец не видели?
— Чей палец? — спросила я в ужасе. — Человеческий?
Парни рассмеялись.
— Нет, не человеческий, — сказал тот, что выглядел постарше. — Божий.
Тут младший из них поднял над головой маленький газетный сверток, помахал им в воздухе и сказал:
— Нашел! Ну что, девчонки, не желаете немножко покурить?
Они жили на улице Олифанта, на первом этаже, и были родными братьями. Приехали в Хайфу из Назарета учиться в университете. Кариму было двадцать два, и он учился на психологическом, а Джамиль, двумя годами младше, занимался сразу на двух отделениях — социальной работы и криминалистики. Весь вечер он не спускал с Наоми глаз.
Первый косяк Наоми выкурила так уверенно, словно занималась этим всю предыдущую жизнь — даже ни разу не закашлялась и не прослезилась, — однако после второго ее разобрало и на нее напал неудержимый приступ смеха.
— Карим и Джамиль, — хохотала она, не в силах остановиться, — это все равно как Азиз и Халиль, ха-ха-ха. Приходите к нам завтра в школу, ха-ха-ха, на урок литературы, ха-ха-ха, мы скажем учительнице, ха-ха-ха, что вы, ха-ха-ха, прочтете нам лекцию на тему «Близнецы Азиз и Халиль делятся впечатлениями о Хане Гонен»[14]. Ха-ха-ха…
