Фредерик Тристан - Во власти дьявола
IX
На следующий день наконец состоялась премьера «Черной комнаты». Мы так привыкли бывать на ежедневных репетициях, что нам уже казалось, будто черновое состояние было естественной судьбой этой пьесы. Пурвьанш утверждал, что поставил саму жизнь. Когда я увидел, как публика и критики давятся у входа в театр, мне подумалось, что страница уже перевернута и никогда больше нам не вернуть то особенное очарование, которое умел придавать мой друг этим долгим часам, когда он сам являл собой интереснейший спектакль.
Мадам и мсье Распай прибыли вместе; они так старательно изображали счастливую пару, что никто бы не смог заподозрить те мерзости, которые они скрывали за этим торжественным появлением. Встречая их, Нат разыграл небольшой спектакль, что делал всегда, принимая в театре своих инвесторов, и самым серьезным образом провел гостей на почетные места. Тогда я увидел этих людей впервые. Он, Максимин, одетый в строгий черный костюм, показался мне несколько коротковатым, краснолицым увальнем с солидным брюшком. Она, Мария-Ангелина, в вечернем платье, которое плотно облегало ее великолепное тело и, должно быть, стоило целое состояние, выглядела совершенно непринужденно, над ее аристократическим лицом и бирюзовыми глазами парила роскошная пылающая шевелюра. Ничто в этой изысканной и властной даме не могло навести на мысль, что в глубине души в ней таится другая женщина, мечты которой бросили ее, изнемогающую от страсти, во власть настоящего демона.
Алиса была в восторге. Родители, сидящие в первом ряду, были для нее как подпись, поставленная под спектаклем Ната. Она познакомила меня с ними, назвав «лучшим другом автора», и ни словом не обмолвилась о наших отношениях, что меня огорчило. Как бы там ни было, я всегда оставался за кулисами, в тени великого человека. Правда, по моим же собственным словам, я был той стеной, в которую он посылал свои мячи! А в тот вечер меня в этой роли вполне заменила публика, парижская публика, не пропускающая ни одной премьеры и всегда готовая восторженно аплодировать или освистывать. За ее светской маской всегда прячется хищный зверь или, как говорил Пурвьанш, «очаровательный волк».
В течение первого действия все делали вид, что им очень интересно, и хлопали, чтобы хоть как-то развлечь себя. Второе по-настоящему захватило зрителей, они сидели, словно прибитые гвоздями, потрясенные и удивленные. Третий акт их решительно покорил, взволновал и перевернул, постоянно раздавались аплодисменты, вздымавшиеся, как волна, от партера до галерки. Сражение было выиграно.
Я был так горд, будто сам написал и поставил эту пьесу. За кулисами толклись многочисленные гости, надеявшиеся поздравить автора, но им пришлось довольствоваться объятиями актеров, потому что Пурвьанш сбежал, едва опустился занавес. Ко мне подошла мадам Распай и спросила своим грудным контральто, знаю ли я, куда уехал Нат, которого она называла «нашим гением». Я этого не знал, и мне показалось, что она выдала себя появившимся на ее лице выражением глубокого разочарования, немедленно спрятанным за довольно натянутой улыбкой, как только к нам подошел ее муж. Да, не могло быть никаких сомнений: она сгорала от желания увидеться с Пурвьаншем после такого триумфа. Она даже, наверное, полагала это своим долгом. Я видел, как она разыскивала моего друга в толпе, упрямо надеясь, что он вот-вот вернется. А когда по настоянию Максимина ей пришлось уйти из театра, она незаметно шепнула мне на ухо: «Скажите Нату, что я жду его на улице Драгон»; это гораздо больше смахивало на жалобную просьбу, чем на приглашение. Она знала, что в тот вечер ее любовник уже не придет. И подозревала, что он поступает так нарочно, только бы лишить ее той удивительной ночи, которую она уже заранее предвкушала. Она страдала, но я-то знал, что само это страдание было просто обостренным желанием, возбуждавшим и разжигавшим в темном уголке ее души какое-то глухое наслаждение.
— Как ты находишь мою мать? — спросила меня Алиса. — Красивая женщина, правда?
Наивная дурочка, разве она могла догадаться о моем состоянии? Ее мать была не просто красива, она была великолепна, и я желал ее тем больше, чем тщательнее прятала она свои смутные инстинкты за фасадом холодной и элегантной буржуазки. В памяти у меня бесконечно билась омерзительная фраза Ната: «Она — раба сточной канавы своих грязных мыслишек». Откуда у него эта подлая необходимость опошлять соблазненных им женщин? И как я мог выносить подобный цинизм? Наверное, мое сознание находило в этом позерстве противоядие моей всегдашней робости.
Итак, в тот вечер у меня появилась идея, одна из тех безумных мыслей, которые следовало бы отбрасывать в момент зарождения, но вместо того, чтобы оттолкнуть эту мысль, я стал лелеять ее почти что с наслаждением. Мария-Ангелина должна была прийти в свою квартирку на улице Драгон в надежде, что Нат все-таки зайдет к ней. И я тоже отправлюсь туда, я застану там эту женщину во второй ипостаси ее двойного существования, я застигну изнанку той светскости, которую она носила как броню и которая, в сущности, была всего лишь довеском к странным инициациям, суровые законы которых она так легко приняла.
Воспользовавшись добровольным дезертирством Пурвьанша, я сумею хотя бы частично проникнуть в тайну этой двойственности. О, я не строил себе никаких иллюзий! В лучшем случае я мог бы оказаться свидетелем смятения обманутой женщины. Но осмелюсь ли я позвонить в ее дверь? И под каким предлогом? Конечно, я мог бы упомянуть о дружбе с Натом и сказать, что явился составить ей компанию, зная, что он не придет к ней сегодня вечером. Но это же смешно! Она выгонит меня, осыпав ироничными колкостями — тем более резкими, чем глубже будет ее отчаяние.
В самом деле, дурацкая идея! А впрочем, чем больше я думал, тем сильнее мне этого хотелось. Я так тесно сдружился с Натом, что мне стало казаться, будто у меня есть какое-то право разделять с ним самые интимные стороны его жизни. Говоря по правде, если бы я мог проанализировать причины моего внезапного увлечения матерью Алисы, то заметил бы, что, зная тайну этой женщины и будучи один способен оценить всю глубину ее падения, я испытывал к ней непреодолимое желание, словно бы она уже и так принадлежала мне, принадлежа Пурвьаншу. Поверяя мне во всех подробностях то, о чем никому и никогда не следовало бы рассказывать, мой друг, непревзойденный мастер слова, позволил мне понять самые тайные пружины, управляющие темной стороной Марии-Ангелины, и теперь я знал их так, точно изучал самолично. И вот сейчас вопреки всякой логике мне, обычно такому нерешительному, предстояло отправиться на улицу Драгон.
X
Все сложилось как нельзя лучше. Алиса позволила себе выпить лишку на щедром коктейле, устроенном для нас администрацией театра. Я отвез ее на улицу Одессы, к нам домой, и оставил там крепко спящей, после чего двинулся к убежищу, на улицу Драгон, предполагая, что Мария-Ангелина вскоре появится. Однако чем ближе я подходил к этой улице, тем больше понимал всю нелепость моей выходки. Возможно, эта женщина стала мне чрезвычайно близка благодаря нескромности Ната, но я-то для нее ничего не значил. Мой опасный друг подробно рассказывал мне о распутстве мадам Распай и посеял во мне отравленные семена пугающих фантазий. В сущности, идя поздней ночью на улицу Драгон, я чувствовал, что это Пурвьанш толкал меня туда.
Разумеется, я не решился позвонить и ограничился тем, что стал бродить по улице, притворяясь, что поджидаю кого-то. Нелепость ситуации становилась мне все яснее. Однако я оставался неподалеку от двери той самой квартиры, которая казалась мне каким-то мистическим театром, где разворачивалось действо кощунственного спектакля. Меня притягивал его магнетизм, он лишал меня собственной воли. Не знаю, почему у него была эта странная власть надо мной: какая-то смесь желания, любопытства, страха, уважения и того болезненного инстинкта, который заставляет нас зачарованно обмирать от ужаса перед человеческими останками.
Постепенно я начал думать о матери Алисы как о падшей Деметре, она превратилась для меня в нечто вроде проститутки высшего разряда, а потом — по мере того, как она все дальше спускалась по бесконечной лестнице, ведущей в глубокую пропасть, — в Персефону, облаченную в пышные одежды. Рассказы Ната о ее похождениях разбудили дремавших во мне чудовищ. И сейчас я стоял перед этой дверью, словно то была дверь наглухо запертого дома, за которой скрывались самые жуткие и самые притягательные драконы, живущие в моем сознании. Я пришел сюда, влекомый химерами своего помраченного рассудка. В темном колодце моего сознания клубились призрачные тени моих низменных инстинктов. Теперь я уже хотел только одного — бежать, но остался на месте — в плену у этой улицы, у этой двери, не в силах отвести глаз от замочной скважины, а она будто насмехалась надо мной, презрительно кривя свой угрюмый рот.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)
