Уильям Тревор - Вечные любовники
— После того как я его вам продала, стол не шел у меня из головы. Я вспоминала, как бабушка не раз повторяла, что его мне оставит. Только она одна и любила меня, мистер Джеффс, и меня не покидало чувство, что, продав стол, я словно бы бросаю ей эту любовь в лицо. С того дня, как стол был продан, меня каждую ночь мучили кошмары. Вот почему я так расстроилась.
Жестокая, видать, была бабушка, подумал мистер Джеффс. Наказывала внучку каждый Божий день, да еще оставила ей стол, чтобы тот постоянно напоминал внучке о ней, о ее жестокости и властности. Почему миссис Хаммонд не сказала ему всю правду? Почему не сказала, что дух старой мертвой бабушки вселился в стол и что они, бабушкин дух и стол, покатывались теперь со смеху в комнате миссис Голболли? Подумать только, сказал себе мистер Джеффс, эта женщина не останавливается ни перед чем, а ведь поначалу он отнесся к ней с уважением.
— Простите, что морочу вам голову, мистер Джеффс. И что доставила вам столько хлопот. У вас хорошее лицо.
— Я — еврей, мадам. У меня еврейский нос. Я некрасив. И не умею улыбаться.
Он разозлился, ибо счел, что миссис Хаммонд с ним снисходительна. Она по-прежнему лгала, однако предметом ее лжи стал теперь он сам. Она оскорбляла его рассуждениями о его внешности. Она что, знает его недостатки, его слабости? Да как она смеет?!
— Стол должен перейти от меня к моей дочери. Остаться в семье. Я об этом не подумала.
Мистер Джеффс позволил себе закрыть глаза. Она тут сидит, подумал он, и врет напропалую, а ее собственная дочка в это время играет, ничего не подозревая, в соседней комнате. Со временем и девочка тоже станет лгуньей; она вырастет и научится точно так же скрывать перенесенные унижения — и все ради того, чтобы сохранить лицо, научится лгать и лицемерить.
Стоя с закрытыми глазами и прислушиваясь к своему внутреннему голосу, мистер Джеффс увидел самого себя в своем большом викторианском доме. Обстановка в доме менялась ежечасно, ни один стол, ни один стул не оставался здесь больше месяца. Одну вещь он продавал, другую покупал. Он не застилал пол коврами — и делать этого не собирался. Из всех вещей ему принадлежал лишь старый радиоприемник, да и то потому, что кто-то сказал, что за «это старье» все равно ничего не дадут.
— Почему вы мне лжете? — закричал мистер Джеффс. — Почему не говорите правду?
Он услышал свой собственный голос и, одновременно с этим, увидел, как он молча стоит на голом полу, в одной из комнат своего дома. Не в его обыкновении было кричать на своих клиентов, вмешиваться в их дела, требовать, чтобы они перестали врать. Эти люди сами знали, что им делать, они его не занимали. Он сам себе готовил, своими проблемами он никого не обременял.
— Вашей бабушки давно нет в живых, — говорил, удивляясь самому себе, мистер Джеффс. — А вот миссис Голболли жива! Она раздевается, миссис Хаммонд, а потом в комнату входит ваш муж и раздевается тоже. И ваш стол все это видит. Тот самый стол, с которым у вас столько всего связано. Стол, который вы знаете с детства, все это видит, и эта мысль для вас непереносима. Почему было не сказать мне правду, миссис Хаммонд? Почему было не сказать прямо: «Послушай, еврей. Договорись с этой миссис Голболли и верни мне мой стол!» Я понимаю вас, миссис Хаммонд. Я все это хорошо понимаю. Я готов торговать всем на свете, миссис Хаммонд, но такие вещи я понимаю.
В комнате опять воцарилась тишина, взгляд мистера Джеффса пробежал по обстановке и остановился на лице миссис Хаммонд. Он видел, как лицо ее словно бы покачивалось из стороны в сторону — это она качала головой.
— Я всего этого не знала, — говорила миссис Хаммонд. Ее голова перестала покачиваться и застыла, как у статуи.
Мистер Джеффс встал и в полной тишине направился к двери. Затем повернулся и пошел обратно — он забыл выписанный ему миссис Хаммонд чек. Казалось, она его не замечает, и он счел, что в сложившейся ситуации разумнее будет уйти не попрощавшись. Он вышел излома, сел в свой «остин» и завел мотор.
Отъезжая от дома, он увидел происшедшее совсем другими глазами: миссис Хаммонд сидит с поникшей головой, а он говорит ей, что ее ложь оправданна. По правде говоря, он мог бы немного утешить миссис Хаммонд, сказать ей несколько теплых слов, потрепать по плечу. Он же вместо этого нанес ей, не подумав, тяжелую травму. Он представил себе ее состояние: сидит неподвижно в той самой позе, в какой он ее оставил, лицо белое, голова от горя ушла в плечи. И сидеть в таком положении она будет до тех пор, пока с беззаботным видом не явится домой ее муж. Она посмотрит на него, на его беззаботное лицо, и скажет: «Только что приходил антиквар, еврей, которому мы продали стол. Сидя вот тут, на этом стуле, он рассказал мне, что миссис Голболли свила для вас у себя в квартире любовное гнездышко».
Мистер Джеффс ехал в своем «остине» и никак не мог отделаться от навеянных происшедшим грустных мыслей. Однако постепенно в этих мыслях и миссис Хаммонд, и ее муж, и красавица миссис Голболли занимали все меньше места. «Я сам себе готовлю, — сказал мистер Джеффс вслух. — Я хороший коммерсант и никого своими проблемами не обременяю». Никаких оснований надеяться, что он мог бы ее утешить, у мистера Джеффса не было. Никаких оснований считать, будто между ним и миссис Хаммонд могла бы возникнуть взаимная симпатия.
«Я сам себе готовлю. Я никого своими проблемами не обременяю», — вновь повторил мистер Джеффс, после чего всю дорогу ехал молча, ни о чем более не думая. Он перестал ощущать холодок грусти, и ошибка, которую он совершил, казалась ему теперь непоправимой. Он заметил, что сгущаются сумерки. Он возвращался в дом, где он еще ни разу не разжег камин, где комнаты были заставлены чужой мебелью, наблюдавшей за ним угрюмо, без тени улыбки. Где никто никогда не плакал и никто никогда не лгал.
КАК МЫ НАПИЛИСЬ ТОРТОМ
Облачившись в мятый твидовый костюм, перебирая пальцами потрепанный кончик галстука, который выглядел так, будто он носил его уже год не снимая, Сван де Лиль отпустил веселую непристойность, разом заполнившую все четыреста кубических фута воздушного пространства, которое он, приличия ради, называл «моим офисом». Свана я не видел уже несколько лет: он из тех людей, что часто, по не вполне понятной причине, находятся за пределами отечества. Замечу лишь, что его долгие отлучки каким-то образом связаны с той тревожностью, которая проступает во всех его чертах.
Увидев его в дверях, я сразу же догадался, что и на этот раз испытание мне предстоит не из легких. Рассчитывать на то, что Сван придумал развлечение, которое мне, существу чувствительному и добропорядочному, будет по душе, не приходилось. А Сван — надо отдать ему должное — никогда не приходил с пустыми руками. Сван как никто умел извлечь из жизни все самое лучшее и неизменно делился со мной своими богатыми идеями неутомимого прожигателя жизни. Сегодня у него были на меня «виды», и все мои отговорки, сводившиеся к тому, что я занят и не хочу тратить время попусту, его нисколько не интересовали. Он уселся на диван, запасся терпением и, в конце концов, меня уговорил.
Я написал записку следующего содержания: «Вторник. Вторая половина дня. Нахожусь под ножом хирурга», положил ее на пишущую машинку, после чего снял трубку и набрал номер.
— Люси?
— Привет, Майк.
— Как дела?
— Очень хорошо, Майк. А у тебя?
— Тоже очень хорошо. Решил вот тебе позвонить…
— Спасибо, Майк.
— Надо бы встретиться.
— Да, хорошо бы.
— Я бы позвал тебя в ресторан, но тут объявился один старинный приятель.
— Рада за тебя.
— Да, я тоже…
— Спасибо, что позвонил, Майк.
— До свидания, Люси.
— До свидания, Майк.
Сван между тем расправил скрепку и принялся чертить узоры на лакированной поверхности моего письменного стола.
— Это ведь не твоя жена, — сказал он.
— Жена?! Господь с тобой.
— Ты что, еще не женился?
— Нет.
— Вот и хорошо. У меня тут есть на подхвате парочка девиц. Говорят, они тебя знают.
И мы ленивой походочкой отправились на свидание, жмурясь на ярком сентябрьском солнце.
Мне всегда хотелось иметь под боком лихих машинисточек с хорошими фигурами и полными губками, чьи головки кружатся от призывного хруста банкнот. Смазливых крошек, что приходят в «Питмэн», как на работу, и не верят в счастливый брак… Как знать, может, именно с такими красотками нам и предстояло провести вечер. Звали их, как выяснилось, Марго и Джо — прелестная парочка, рисовавшая картинки для «глянцевых» журналов.
— Когда мне было одиннадцать, — сказала мне Джо, — я сочинила детскую книжку и сама нарисовала к ней картинки. Кто-то ее напечатал — ну, и, сам понимаешь, все меня раскритиковали.
— Молодец!
— Если честно, книжка получилась хуже некуда. И как ее только издали?!
