Урс Видмер - Жизнь гнома
Я как раз безумствовал на краю стола, когда увидел, что далеко внизу Кобальд, Красный Зепп и Зеленый Зепп несутся по ковру к батарее отопления и окну. Оно было открыто! Этого еще никогда не случалось, никогда! Я ринулся в пропасть, приземлился на ковер и с такой скоростью помчался к батарее, что оказался на подоконнике одновременно с моими собратьями, а на карнизе за окном — даже раньше их. Он был довольно широкий, с легким наклоном наружу, из какого-то металла, похоже, из алюминия, покрытого грубой серой краской. Но самое главное — карниз был теплый, замечательно теплый, так прекрасно нагрет весенним солнцем, что мы, все четверо, кряхтя, опустились на него и стали переворачиваться с боку на бок. Красный Зепп пропел тирольскую песенку, Зеленый Зепп издал ликующий вопль, Кобальд выдохнул «хо-хо», я тоже произносил какие-то звуки. Потом мы сидели рядышком на краю обрыва и болтали ногами. Под нами простирался сад. Зеленая трава куда ни глянь, полно маргариток, сердечника лугового и одуванчиков. Четыре или пять берез отбрасывали длинные тени, немного дальше — даже тюльпанное дерево. Если нагнуть голову и посмотреть вниз — я сделал это только один раз, и то ненадолго, — можно было увидеть гранитные плиты скамейки. На одном из камней лежала резиновая косточка Мальчика, а вскоре появился и он сам, маленький и совершенно безобидный, с нашей-то высоты. Квартира располагалась в бельэтаже, но это был такой высокий бельэтаж, что ни один гном не решился бы спрыгнуть с оконного карниза в сад, в пропасть. Даже зная, что с ним — а мы ведь сделаны из резины — ничего не случилось бы. Тут у нас какое-то табу. Приблизительно до высоты в два человеческих роста, все-таки это больше роста гнома почти в двадцать пять раз, — не проблема. Сущий пустяк. Но все, что выше, — это для нас препятствие, которое вызывает настолько сильный страх, что, надо полагать, он заложен в нас генетически.
Расстояние от оконного карниза в столовой до земли было в тридцать или даже больше гномовских ростов. У существа послабее, чем мы, закружилась бы голова, если б ему пришлось сидеть так близко к краю пропасти, а Зеленый Зепп, примостившийся рядом со мной и от удовольствия хрюкавший себе под нос, и в самом деле вцепился обеими руками в карниз.
На горизонте был виден лес. Солнце как раз спускалось за его черный силуэт. Наши лица освещал красный свет заката. Жужжали пчелы, а высоко в небе летали ласточки. Солнце пропало, и воздух стал фиолетовым, но и тогда мы все еще не могли сдвинуться с места. Счастье, это было счастье! Но наконец темнота сделалась такой мрачной, а воздух таким холодным, что мы все-таки поднялись. Мы проскользнули через окно в столовую, и как раз вовремя, потому что на пути домой встретили Маму, шмыгнули под буфет и осторожно выглянули из своего укрытия — она, ступая решительно, как гусар, прошла к окну и закрыла его.
Потом окно никогда не оставалось открытым, целых два лета и две зимы, так что и это происшествие сделалось мифом — историей о полном счастье, — который гномы все время рассказывали друг другу, всякий раз приукрашивая его по-новому, и которым новички частенько дразнили нас, стариков.
— А, значит, вы из тех, кому посчастливилось погреть задницу на солнце! — говорили они, когда мы, и прежде всего Кобальд, немного хвастались своими открытиями. Да они просто нам не верили, а главное, не верили тому, что пребывание на теплом алюминии может так согреть и возвысить душу. Но они за это дорого поплатились, особенно Злюка Новый Первый (в дальнейшем — просто Новый Злюка), больше всех издевавшийся над нашим приключением на краю пропасти. (У Злюк и в самом деле никогда не кружилась голова, так что, болтаясь на канате над въездом в гараж, они спокойно ковыряли в носу или кричали друг другу что-то смешное.)
Итак, много позднее — как ни странно, снова в разгар дня — мы, нас давно уже было семнадцать, все вместе шли через столовую, направляясь в гостиную, а может, и в сад. Я уже не помню, кто это был, думаю, Голубой Зепп, во всяком случае, кто-то крикнул:
— Окно открыто! — словно эхо того легендарного шепота Кобальда.
Наш походный порядок, который обычно поддерживался сам собой: впереди Кобальд, последний — Серый Зепп, моментально распался. Правда, Кобальд несколько раз прокричал:
— Всем оставаться в строю, в строю!
Однако на его приказы, которые с каждым разом все больше походили на просьбы, никто не обращал внимания. Мы все — и я, конечно, тоже — словно сошли с ума и карабкались быстрее любого домового вверх по батарее. Я оказался наверху уже через какую-то долю секунды. Правда, не первым. Наоборот, передо мной образовалась такая толкучка — каждый хотел пробраться первым в оконную щель, — что я решил не принимать участия в этом соревновании. И кроме того, я же знал этот карниз. Поэтому совершенно спокойно еще раз оглянулся на столовую. Безрадостный, унылый пейзаж. Глубоко подо мной, в зарослях ковра, Серый Зепп, держа одну руку козырьком над глазами, а другую приставив к уху — воплощение величайшего внимания, — крался спиной вперед к шкафу с голубой дверью и исчез за ним. Через несколько мгновений он появился снова, в глазах паника, увидел меня — я просигналил ему, помахав руками, — и помчался, спотыкаясь и падая, к батарее. Скоро он оказался рядом со мной наверху, криво ухмыльнулся, упер руки в бока и стал невозмутимо смотреть на борющихся гномов, словно для него эта сценка — совершенно обычное явление. Новый Дырявый Нос, зажатый в середине этой толкучки, причем его интуиция заместителя замыкающего сработала с обычным опозданием, повернул к нам голову, увидел Серого Зеппа, прокричал:
— Человек снова на борту! — и продолжил борьбу.
Кобальд громко скомандовал:
— Сохранять спокойствие! Спокойствие! — И еще: — Не терять достоинства! Достоинства! — Он стоял прямо передо мной и при каждом слове топал правой ногой, но, кроме меня и еще, быть может, Серого Зеппа, ни один гном не последовал его указаниям. Во всяком случае, я сохранял спокойствие и не терял достоинства. Кобальд, оглянувшись, улыбнулся мне — спокойствие и достоинство он чувствовал и тогда, когда они были у него за спиной, — вздохнул и пробормотал: — Неуправляемый процесс, ну-ну, деритесь! — Он слишком давно был начальником, чтобы не знать: если действия не соответствуют приказаниям, то приказания должны соответствовать действиям.
Но вдруг гномы закричали, вначале те, что были близко к оконной щели, а за ними и остальные, они кричали испуганно, взволнованно, пронзительно. Что-то случилось, какое-то несчастье. Серый Зепп кивнул мне, словно именно этого он и ожидал. Кобальд поправил очки и встал на цыпочки. Я бросился в середину толпы и кулаками и локтями проложил себе дорогу к оконному стеклу. Снаружи, на карнизе, стоял один-единственный гном. Новый Злюка. Вначале я решил, что он танцует. Но он не танцевал, его лицо было искажено от боли, он кричал и как сумасшедший прыгал с ноги на ногу. Пляска святого Витта, причину которой я понял не сразу. Потом до меня дошло. Металлический карниз был не теплым, как в прошлый раз, а раскаленно-горячим. То было жаркое лето 1947 года — один тропический день следовал за другим, — и солнце разогрело алюминий почти до точки плавления. Новый Злюка, который первым выбрался через приоткрытое окно, с таким восторгом приземлился снаружи и настолько был поражен жаром у себя под ногами, что, ничего не видя, помчался вперед и теперь, вдали от спасительного окна, на самом краю карниза, приплясывая, боролся за свою жизнь. Обратный путь был длинным, слишком длинным, а перед ним с одной стороны пропасть, а с другой гладкий бетон без единой зацепки. Гномы, перекрикивая друг друга, подавали ему добрые, хотя и противоречивые советы, и поначалу он пытался следовать каждому из них. Я тоже прокричал ему через двойное стекло, чтобы он попробовал уцепиться за крепление для жалюзи в углу окна. Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, и я, отчаянно жестикулируя, указал ему на край окна. В конце концов он меня понял, в последнем «танцевальном» прыжке схватился за крепление — узкое, тоже металлическое, в некоторых местах ржавое — и вцепился в него. Так он и висел, упершись поднятыми под прямым углом ногами в бетон, держа спину на надежном расстоянии от раскаленного алюминия и обратив лицо к небу. (Крепление жалюзи находилось в тени и не так сильно нагрелось.) Он плакал, Новый Злюка, его сотрясали рыдания от боли, гнева и унижения. И еще от него пахло. От него так сильно пахло паленой резиной, что даже я, находившийся далеко и к тому же за стеклом, зажал нос. Его ступни расплавились, да, ступней у него больше не было. Они превратились в толстые расплывшиеся лепешки, две резиновые культи разной формы. Новый Злюка, альпинист и экстремальщик Божьей милостью, как и все Злюки, потом не мог вместе с нами совершать походы выше третьей степени трудности. Восхождение на Большую Антенну, прогулка по громоотводу и даже несложный маршрут по северной стене дома стали для него с тех пор невозможными. И с такой небольшой высотой, как стол в столовой, он не мог больше справиться, из-за выступа, который раньше, как и все Злюки, одолевал запросто.
