Светлана Борминская - Дом золотой
Сам Бересклетов, оказывается, был из Москвы, так говорили на улице, номера у бронзовой и голубой машин были московские.
Тихий Соборск отнюдь не курорт, и чем же он завлек такого шибкого человека, как Бересклетов, гадала вся улица. Спросить никто не решился, Эдуард рубахой-парнем не притворялся, построил дом, приезжал – уезжал куда и зачем, никому не докладывал, тихо жил, по вечерам включал фонари по всему участку.
И зачем приехал Эдуард, выяснил не кто иной, а самый дряхлый житель Пухляковской улицы – Ефим Гаврилыч Голозадов, когда зимой ровно через два дня и девять месяцев приехал из Сызрани в родную избу, которая тридцать лет без малого соседствовала с колдуновским пожарищем.
Ефим Гаврилыч в феврале похоронил бабку и занеможел еще на похоронах, когда его голубку сизокрылую, свет-Малашеньку, опускали в красном ситцевом гробу в мерзлую землю на Царевском кладбище. И сынок средний увез старика на своей «Газели» в славный город Сызрань, где жил и до сих пор живет.
Дед Ефим за весну, лето и осень оклемался настолько, что переругался сперва с невесткой, потом со сватьей, огрел напоследок своего средненького палкой по спине за то, что в доме правят бабы, а не мужики. Потом оделся и пошел, стуча палкой, на древний Сызранский вокзал, сел в скорый поезд и приехал на родную Пухляковскую с небольшой, но веселой пересадкой.
Ефиму Гаврилычу в ту пору было уже за девяносто лет, но выглядел он не как инвалид и палкой стучал уверенно.
На родной улице тихо шел день. Ефим Гаврилыч, вздыхая, шел и улыбался от покоя и воспоминаний. Так он дошел до своей избушки в три окна и едва не умер, обнаружив напротив не милое для старческих глаз колдуновское пепелище, а высокий дворец… В общем, даже если бы кругом бегали румяные голые девки и устроили бы свалку из-за такого орла, каким был, есть и будет во веки вечные кавалер долгой жизни в России Ефим Гаврилыч Голозадов, – и то удивился бы старик поменьше.
– В феврале уехал к сыну погостить, – глотая морозный воздух, хрипел и никак не мог отдышаться Гаврилыч. – А тут…
Истомленного дорогой деда охватил гнев, он долго стоял и смотрел на чудо-юдный дом и не мог сдвинуться ни туда, ни сюда. Зрелище было не для нервных, и вездесущие бабки здоровались издали, Гаврилыч кивал и, только замерзнув, открыл свою калитку, отомкнул замок на двери, зашел в избу и начал топить печь.
Спал ли дед в ту ночь или ворочался, доподлинно неизвестно, дедовых окошек в ту ночь мне наблюдать не пришлось. Зато утром, когда по тихой улице промелькнула голубая «Краун-виктория» генеральши и мягко вздрогнула у ворот, было вот что…
У самых ворот на куче песку при палке и в черной шинели лесничего генеральскую чету ожидал дед Гаврилыч Голозадов.
Зрелище было ирреальное.
– Откуда ты родом? – дождавшись, пока супруги выйдут из авто, спросил у Бересклетова прямой, как винтовка Мосина, дед. Стоя высоко на куче песку, Гаврилыч выглядел внушительно, как памятник всем старым дедам.
Супруги с любопытством поглядели на него и пошли к дому.
– Эй, я с тобой говорю, – дед поднял палку и помахал ею.
– Я? – с наждачком в голосе переспросил генерал и остановился.
– Ты, – кивнул Гаврилыч и прищурился. – Пришлый, откуда ты родом?..
– Мы из Москвы, – вытягивая из плетеной корзины худосочного с длинными лапками котофея, ответила за мужа Любаша.
– Зачем сюда приехал? – Гаврилыч опустил палку и стал ждать ответа.
– Сюда? – опять переспросил генерал.
– Сюда! – гаркнул дед, убежденный, если уж он – орел глухой, значит, и все на свете с глушиной и хромые. – Я с тобой говорю! – веско подчеркнул дед и помахал над головой своей палкой, состоящей из одних сучков.
Молчание. Генерал на палку и внимания не обратил – не из пугливых.
– Ты кто? – сквозь зубы невнятно, зато громко повторил дед. – А ну, говори!
– Мой муж Эдуард назначен к вам начальником, – зачастила генеральша, подыскивая понятные для такого дряхлого старикана слова. Воспитанная женщина. У ворот ожидали навытяжку благородную чету два солдата.
– Эдуард? – не поверил Гаврилыч. – Что за имя? Я такого имени не знаю… Значит, нет такого имени!
– Есть! Есть! – успокоила деда генеральша. – За лесом строится хранилище. Министр атомный приказал. И Эдуард будет им руководить.
– Чего? – пока Гаврилыч усваивал услышанное, голубая машина въехала в ворота, потом они плавно закрылись.
Гаврилыч постоял еще и пошел в собес за пенсией, которая копилась, пока он гостил в Сызрани. За ним пристроились два местных пьяницы из числа горьких, в надежде угощения. Так и пошли, сперва дед, стуча палкой, и за ним еще два деда.
И в собесе, почему-то именно в собесе узнал, что, да, за городом, через поле, через лес и лесок, за рекой Девочкой, и вправду есть выработанный песчаный карьер и идет там большая канитель. Бетонируют земные дыры, и скоро там будет хранилище отработанного ядерного топлива. А в двадцати километрах в соседней области есть завод по переработке ядерного топлива. Давно уже есть.
И еще много чего узнал дед, в основном всяких небылиц про генерала и генеральшу. Сказки какие-то… Говорили, что генерал Эдуард не мог заснуть, не узнав погоду в Швейцарии на послезавтра, а его супруга Любаша спала сразу с двумя солдатиками, которые бессменно несли службу по охране генеральского дома. Чепуха какая-то.
Гаврилыч пересчитал пенсионные деньги и с гудящей от информации головой вышел из собеса. Где правда, а где ложь, он еще не решил, но негодование так захлестнуло его, что, когда к вечеру он вернулся в свою избу, то слег, правда, всего на месяц. Два не угощенных им деда зашли следом, и Гаврилыч без внимания не остался. Было кому и кружку воды подать, и печь протопить, а куда девять штук ветеранской пенсии исчезли, уже не узнать никогда. Гаврилыч спросил, а они лыка не вяжут, оба пьяные деды. Давно без бабок живут.
– Вот был бы я дома, хрен бы что случилось! Не позволил бы я, не-ет! – пока болел, грозил синим кулаком на бересклетовский дом в своем окне дед Ефим. – Мы, Голозадовы, отродясь тут жили безо всяких ядерных помоек! Придумали чего-о-о!
И до того был ненавистен этот пришлый деду, этот Эдуард в костюме цвета яванского рома и то, как выходил он из машины, что дед про себя решил – или я, или он. Ну, старик…
С ума сошел.
И главное – какая муха его укусила?
Ну и что ж, что ядерное хранилище… Так ведь за полем, за лесом и леском, не на улице же. Если соблюдать технику безопасности, то все будет превосходно, успокоил деда генерал, когда тот в горячке еще раз на куче песка дождался приезда генеральского «Мерседеса» и высказался в духе – нельзя, нельзя, нельзя-нельзя рядышком с Соборском радиацию хоронить, тут ручьи, тут ключи подземные бьют и до ста лет люди легко живут! Нельзя, мил человек! Так вещал дед с кучи песку генералу.
Бересклетов, сам, будучи уже седым и старым, удивился такой горячке старика, сказал:
– Оригинально! – сел в свою бронзовую машину и укатил.
Тетя Маруся продолжает нести чепуху
Сперва немножко о тете Марусе в быту:
– Ты не помнишь, куда я дела кочергу? – обычно будила меня моя квартирная хозяйка.
– Я не брала, – в темноте я еле-еле фокусировала взгляд на душегрейке из шиншилового кроля тети Маруси.
– А галоши мои где?.. Те, которые без задника, гвоздиками подбитые? – бочком подвигалась к моим сапогам на шпильках тетя Маруся.
– А галоши я пропила, – проснувшись окончательно, дразнилась я. – Извини, теть Мань.
– Ах, ты!.. – ловила меня за пятку тетя Маруся, когда я налаживалась бежать.
– Караул! – вскакивала я с кровати, только пух летел.
– Во! Вспрыгнула! Сама же говорила вчерась, разбуди меня, тетя Марья Михайловна, – пятилась к двери тетя Маруся. – Умывайся давай, я воды нагрела.
А из кухни улыбался кот, а в печурке скворчали оладушки из ржаной муки, зато с корицею.
– Тетечка Марусечка! – ковыляла я к умывальнику, переделанному из самовара.
– О, как, о, как! – слышалось от печки.
Жизнь таяла, как мартовский лед, так вот, про чепуху…
– Иду я, Файка, уши назад, – ушами тетя Маруся называла свой платок, повязанный по-заячьи, – и вижу – твоя-то, твоя чего с генералом вытворяет!
– Какая моя? – хваталась за трясущиеся щечки Фаина Александровна. – Забодала, чо ль, кого?!
– Как же, я не про корову твою, корова твоя золотая. Я про эту, ну как ее? А-а-а?..
– Чего? – садилась обратно на стул тетя Фая, чувствуя, что опять Маруська будет славить ее кошку. А про Тишку слышать Фаине было очень больно, ну, как про дочку, которая ушла и забыла свою старую мать.
– Маруся, ну кончи меня пытать!
Маруся давилась последним словом и все-таки напоследок выплевывала:
