Светлана Борминская - Дом золотой
И молодыми так гуляли Фаина с Марусей, и старость подошла, совсем даже не страшная она, старость эта. Также переделаешь все дела, попьешь чаю, наведешь красоту и гуляй по родной улице – сколько душа пожелает.
Никто еще не запрещал, ни тогда, ни после.
Ну и что?
Конечно, что может быть общего между начальником хранилища отработанного ядерного топлива и кошкой? Какие отношения, ну кроме как угощения генералом драной кошары рыбьим хвостом или кожурой от колбасы.
Но только странные дела творятся, Господи…
Носил, носил генерал Бересклетов серую Тишку по своему участку на руках. И видела это не одна тетя Маня. И как сворачивает бронзовый «Мерседес» на Пухляковскую, и как бежит серая пуховая кошка с нежным мяуканьем на косогор, и как выходит из машины генерал Эдуард Бересклетов и берет Тишку на руки и заносит к себе за ворота в терем за высокий забор.
У Эдуарда, а по-простому Эдика, на даче постоянно работали два, а иногда три солдата. Служили.
Тетя Фаина сперва думала, может, понравился Тише какой молодой солдатик, ведь животные тоже симпатизируют одним людям и абсолютно не выносят других, ну вспомните соседского пса, который гавкает, едва только вы выйдете из дома. Симпатия – не больше, или антипатия – не меньше, тут нет речи о любви. Ну, вот мало ей котов, и все.
Ан нет. Как-то вела тетя Фая корову мимо Эдуардова особняка, ворота были распахнуты, на крыльце сидел Эдуард и смотрел на закат своими оловянными глазами. Старый, весь какой-то хмурый, невидный, хоть и генерал, а ниже на ступеньке сидела ее кошка, Тишка то есть, и смотрела на этого Эдуарда, как девушка Суламифь на царя Соломона, и мурлыкала. На всю улицу мурлыкала, пела песнь занюханному Эдуарду…
Эх!
О помутнении ума, или О любви
Написать про любовь – дело нехитрое. Ни для кого. Все мы, в конце-то концов, знаем, что есть – любовь, и даже с чем ее едят. Знаем, плавали, чуть не утонули, но это уж как у кого.
Сим хотелось бы уточнить, что история эта – не фантазия и не сказка. История была, и кошка та жила на свете, и до сих пор жив Эдуард Бересклетов, и дом его деревянный красуется на косогоре все там же.
Единственное, Фаина старательно ни с кем не обсуждала странное поведение своей кошки. Ни с кем абсолютно, ни с соседями, ни с сестрой Зоей, даже с котятами про их мать не говорила.
Эта дивная нечеловеческая любовь тетю Фаю приводила в великое смущение, тревожное изумление – не кажется ли ей все это? В уме ли она сама, тетя Фая, подозревая кошку в страстной связи с генералом? Ведь это ни в какие ворота не лезет. Да-а-а…
Даже с соседкой Маней Подковыркиной, которая пустомелила направо-налево и зря, и не зря. В общем, хоть и знала Фаина Маню с незапамятных времен, когда земляника росла прямо на улице, а старалась не говорить про свою красавицу кошку и ее сердечные дела с этой Маней, у которой язык, как Владимирская дорога, – длинный, пыльный и вдобавок без костей.
Как можно обсуждать янтари кошачьих глаз?.. И голосишко у кошки, когда она бежала от родной калитки к бронзовому «Мерседесу», звенел навроде хрусталя. Ах!
Сердцем тетя Фаина чувствовала, но разум напрочь отвергал такое.
– Кормит он тебя там, видно, окорочками куриными, – наморщив лоб, ворчала тетя Фая и, покушав творогу с чаем, ложилась спать. Котята, объевшись творога, мурчали громко-громко:
– Не хрундучите, спать мешаете, – советовала, потом приказывала, наконец просила тетя Фая котят, но они мурчали, как два заварных чайника.
– Хрундучат все, хрундучат!
И снился Фаине Александровне любопытный, но такой неправильный сон, и лучше не говорить про него, забыть, забыть! Ну ладно.
Входят по лестнице в белую каменную церковь Святой Великомученицы Екатерины жених и невеста и идут к золотому алтарю. Солнышко, лучи, цветы белые, народ, народ. И венчание.
– Венчаются раб Божий Эдуард и раба Божья Тишка, мать двоих котят…
Тетя Фая просыпалась, сердце колотилось «тук-тук-тук», в окно глядели три звезды сквозь порванную вату облака, котята спали в ногах, дома тихо, светло от ясной ночи, корову не слыхать, тоже спит, голубушка…
Тетя Фая быстро соскакивала с кровати, шла в сени, открывала пудовый засов входной двери и звала шепотом:
– Тишка, Тишка-мышка!..
А на косогоре, в тереме Эдуарда горел свет на чердаке, яркий красный свет.
Тетя Фая видела, как сегодня приехал Эдуард один, без жены Любаши, и Тишка сразу же убежала туда, за высокий забор.
– Наверное, наелась колбасы и спит под кроватью, – вздыхала тетя Фая, закрывала дверь и тоже шла спать. – Завтра сенца покосить надо и мно-ого еще дел, творог опять же, маслица сбить… А все-таки нехорошо чужих кошек присваивать, свою б завел, не нищий.
Каюсь, я без разрешения тети Фаи предаю эту историю огласке. Она бы меня просто не поняла, сказала бы:
– Чего выдумываешь? Кончи!
Конечно, сомнений тут никаких быть не может – любовь, о которой идет речь, платоническая, но при этом какова, а?
Моя душа повернулась вспять и в сторону от удивления на эту любовь, на это бездонное море любви, которая просто клокотала в воздухе и для которой воистину нет ничего невозможного, зазорного и ни-ка-ких правил, от которых сводит скулы!
Корова у экрана
Как-то быстро прошел год, потом второй… Тишка изредка навещала свой прежний дом, котята подросли, большой сливочный Пушок и полосатая Мурочка выловили-таки всех мышей.
Тетя Фая уверилась: Эдуард, хоть и генерал, а Тишку не обижал, с соседями не лаялся и в драку никогда не лез. За два года Тишка поправилась раза в три, шерсть у нее стала, как у бобрихи, с серебром, а глаза сверкали таким умом и печалью, что смотреть в них решался не каждый.
– Такой кошки больше на свете нет, – говорили многие впечатлительные бабки.
Правда, были некоторые, кто запросто мог бы Тишиньку и убить по причине… Да без причины… Нечего, мол, тут!
И все.
Но пока обходилось.
Маруся Подковыркина любила языком почесать и своей обидой похвастаться:
– Пошто ей мой котик Вася? Ей нового русского подавай! – И немало надоела всем.
До кошки разве серьезным-то людям? А она не понимала.
Тетя Фая смирилась, в общем-то, правда, тосковала.
Раньше-то она с Тишкой на пару любила телевизор смотреть. Передачи всякие. «В глаз народу», например. Котята не очень телевизор любили, молоды еще, да и слово «угар» ни один мяукнуть не смог, как ни учила их тетя Фаина. Мурочка-то пыжилась, но дальше «ууррр!» ни словечка, а Пушок, да куда там Пушку…
Ну и с кем телевизор смотреть?
Маруся у себя с жиличкой какао с сухарями «осенними» пьет, котята мышей ловят и по крыше еще бегают, а корову в комнату около себя не посадишь. Она женщина хоть и деликатная, но если что Малышке поперек, она «то самое» рогом норовит поддеть.
Вот как-то сестра Зоя спросила у Фаи:
– Ты что же, до ста лет жить намылилась?
Только тетя Фая раскрыла улыбчивый свой рот с четырьмя зубами, только глазки тети Фаины серые блеснули галечкой в ручейке, а Малышка – рраз! – гляньте-ка, уже мчится за сестрой Зоей по улице. Сестра Зоя подпрыгивает хромым лосем, а бежит! И как бежит, только попа трясется! Загнала ее Малышка прямо в крапиву, в поганый ручей и рогом грозится!
– Му-у-у! – говорит. – Му-у!..
Ну, как такую у телевизора посадишь?
Посмотрит корова на Гайдара, на олигархов наших и всю новорусскую мафию, на двух бывших президентов – и… нет телевизора.
Им, коровам, до людей еще много надо сена-соломы пережевать.
Полигон
Да, а за городом, за Соборском, ну тем Соборском, который утопал в яблонях и белой смородине, через поле, через лес и лесок, за рекой Девочкой достраивали хранилище для ОЯТ, полигон.
Река текла от полигона, от будущего полигона как раз к Соборску, и два моста соединяли северную и южную городские части, а Девочка как раз и разъединяла их.
Сережа Фазанов, муж Нади и отец близнецов, неплохие деньги заколачивал на своем бульдозере, работая по превращению бывшего карьера в свалку для ядерных отходов. Генерал Эдуард практически дневал и ночевал на стройке, только поздно ночью приезжал на Пухляковскую улицу, а на столбе дожидалась своего генерала серая преданная Тишка, уже с трудом помнившая, что по метрикам она Хвостова и прописана не в генеральском тереме, а в первом доме у своей названной мамы тети Фаи.
За два года истерика в городе по поводу ядерной помойки немного поутихла. Привыкли.
Даже дед Голозадов Ефим Гаврилыч подустал произносить крамольные речи с кучи песка у генеральского забора. Устал, конечно, лет-то сколько – не мальчик. Сильно не болел, правда, но и здоровым не назовешь, какое в девяносто два года здоровье?
