Генрих Сапгир - Армагеддон
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Душная темнота окутала нас — тяжелое ватное одеяло. Скользкие руки, груди, животы едут, перекатываются — плоть раскрыта своей алой во тьме изнанкой…
…краешек лунного квадрата
…губы и нёбо
… луна на смуглой спине
…снова удаляется путник
… догоню, догоню, догоню!
… гладит мою шелковистую гривку
…Я ужасно ревновала тебя. Вокруг было столько женщин: и в амфитеатре и коридорах. И все они такие бесстыдницы! Подходили, не обращая на меня внимания, так — искоса стрельнув нарисованным глазом: кто, мол, такая? — оживленно заговаривали с тобой. А ты нарядился: красный пиджак, желтая рубашка, зеленые брюки и галстук в цветочек — почти до полу — настоящий клоун. И ты мне ужасно нравился. И чтобы отомстить за то, что ты мне так нравишься, я наступила на конец твоего нелепого галстука. Ты рванулся, запнулся, не понимая, потерял равновесие и полетел — шлепнулся на гладкий паркет. Вокруг засмеялись. И вот такой — растерянно-недоумевающий, с коленками в пыли и поцарапанным ухом, свергнутый с вершины твоего торжества и мужского кокетства, ты мне нравился еще больше!
…луна заливает все бунгало, можно сказать, окунулись в луну.
…твои губы, язык…
…снова пробуждается: я — это он!
Темная рама окна — с головкой ящерицы…
…кто кричит: мы или ящерицы? Или птицы на берегу? Черный мохнатый страусиный кокос.
…плаваем друг в друге.
Я сидел в парикмахерском кресле, довольно крупная женщина-парикмахер стригла меня, прижимаясь то коленом к моему бедру, то нависая и впечатываясь в мое плечо большим мягким животом. Я был совсем юным и худым, мослы мои выступали, ребра можно было пересчитать, и окунаться в такое стратостатно-воздушно-упругое было очень приятно. Я видел в зеркало: она о чем-то говорила парикмахеру за соседним креслом, поворачивала мою голову легким и точным толчком руки вправо, влево, вниз подбородком — теперь я не видел ее — и продолжала прижиматься ко мне. Хотелось, чтобы это продолжалось вечно.
…луна уходит с постели.
…и ты отвернулась.
…я и не заметила, когда ты отодвинулся от меня, потянув на себя простыню, почти на край.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Зажги свет.
«Болит низ живота».
— Не надо. Луна.
«Будто и не она. А как кричала!»
— Хорошо здесь.
«О, мой бог войны!»
— Я даже не знаю, где мы.
«Не все ли равно».
— Ящерица — на стене. Замерла.
«Душно. Море дышит».
— Это она руки твоей испугалась.
«Надо принять таблетки. Где они?»
— Ты не видел, где мои таблетки?
«Опять она — свои пилюли!»
— Посмотри в своем чемодане, там, в кармашке.
«Уже охладел. Они всегда так».
— Ты куда?
«Не видит, что ли…»
Пауза. Все-таки слышна в комнате звонкая струя и шум падающей в фаянсовую чашу воды. Вернулся. Завернутая в простыню кукла уставилась в стену.
«Надо ей что-нибудь сказать. Не может без романтики».
Между тем все — в белом призрачном свете: стена, стул, тень от ящерицы. Ты сама — тоже одни глаза.
— Какое все призрачное. А тело твое прозрачное. Джин с тоником хочешь?
«Наконец-то повернулся ко мне душой!»
— Просто швепс, без джина, со льдом. Смотри, ящерицы прыскают по стенам, как темные струйки.
— Держи.
«Глаза блестят, спрошу».
— Ты не хотела бы вернуться?
«Хочет вернуться! И слышать не хочу!»
— Куда?
«Сама знаешь».
— В Москву.
«Ну да, в инвалидную коляску!»
— Пошли на берег, искупаемся в океане.
«Не хочет отвечать».
— А все-таки?
«Убила бы!»
— Видела я твою Москву, в кривом чайнике Кремль — пузырем. Признайся, к своим потянуло? Литературная душа.
«Сердится».
— Ну и глупо.
«Слез с меня, сразу все забыл. А я боюсь. Боюсь возвращаться. От ярких — к бесцветным. Из океана — в коляску».
— Там все церкви, музеи — фанерные декорации, за которыми клопы ползают. А здесь все настоящее.
«Останется? Без меня?»
— А если нас вернут и не спросят?
«Мне отсюда — нельзя. И вправду, вылепят из меня горшок и разобьют вдребезги».
— Уцеплюсь за пальму, притворюсь малайкой, замуж за местного рыбака пойду! Чем опять на вашу помойку!.. Да и есть ли она — Россия? Как на этой планете поверить в нее?
«Лицо исказилось, как подурнела!»
— Ты же знаешь, что мы себе не принадлежим.
«Никому меня не жалко».
— А я им не принадлежу.
«Останется. Решено, вернусь».
— Здесь и правда райские места. Но скажут, знаешь, как говорили в свое время советским дипломатам: вас вызывают в Москву. А нам и не скажут — просто выдернут отсюда.
«Он меня любит. Почему же меня не любить? Кто он такой, чтобы меня не любить? Любит — будет со мной».
— Нет, тебе все равно, что со мной будет.
«Не понимает. Никогда не понимала».
— Нет, не все равно. Все-таки мы здесь чужие, мы из другого мира. Сретенка, Покровка — слов таких здесь сроду не слышали. Когда я сказал одному мальчишке-торговцу, что мы русские, «Russian! I know! — обрадовался он на пиджи. — Вы испанцам в футбол проиграли».
«Боюсь нутром».
— Знаешь, я всю свою недолгую жизнь хотела куда-то. Оказывается, я хотела только сюда.
На стене, белой от лунного света, происходило вот что. Ящерка догнала ящерку и мгновенно взобралась на нее — обе застыли в лунном свете двухголовым чудовищем. Длинные извилистые рты улыбались знакомо. Танина, Танина картинка.
— Угадай, кто мы?
«Нет, этого не может быть! Ящерка в беретике!»
— А как насчет вчерашних демонов? Еще не то покажу.
Разбежались ящерицы на стене. Мы в тенях, как в призрачной паутине.
— Чистые пруды мне уже и не просвечивают, — тихо сказала она. — А что, если это все: океан и небо — и есть настоящая реальность?
«Наверно, я ее не люблю».
— Боюсь, это прекрасный сон, проснешься, а ты дома.
— А я всюду дома, даже в теле твоей дурочки — моей сестры.
— Нет, нет, это мы там спали. Ехали в метро — спали, слушали лекции — спали, сидели на службе — спали, толковали вечером о свободе — спали на кухне, и когда любили — тоже спали друг с другом, ничего другого нам просто не оставалось. Спасибо Спящему, наконец-то мы проснулись. На берегу хорошо. Только шепот какой-то слышен, посторонний. Слышишь?
«Это Таня».
— Никого.
«Это я».
— Неспокойно на душе.
«Вернешься. Ты вернешься».
«Таня, ты где?»
— Не позволят нам быть вечными туристами. Кто бы они ни были, Тамара!
«О ком ты думаешь? Думай обо мне! Ты обязан думать обо мне».
— Ты считаешь, это экзамен?
— Прощай.
Ящерка метнулась в щель двери. И сразу стали слышны писки летучих мышей, шорохи змей и ящериц — и все покрывающий своей влажной пеленой шум океана.
— Страшно, а вдруг не выдержишь? Экзамен, ерунда! Неужели меня, вот такую гибкую, ладную, меня можно разобрать, размолоть, развеять? Брать и разобрать… Брутто и нетто… (она что-то забормотала). Брат мой, любимый, помоги мне… объясни… Не хочу уходить из него… из тебя…
Я глядел на тебя и думал. Конечно, ты была беззащитна и таинственна. Может быть, слишком сложна для меня. Прежде о тебе надо было заботиться, брать тебя на руки, скорей всего, ты мне заменяла ребенка, которого у нас не могло быть. И я тебя отнес в твой Сингапур. Но здесь ты — полноценный человек. И не нуждаешься во мне. Что за силы заботятся о тебе? И не бросят ли они нас в этом раю, который нам показывают? Забудут где-нибудь в китайском квартале. Слишком хорошо все, так складно, что почти бессмысленно. Как калейдоскоп. Каждый раз, когда поворачиваешь трубку, возникают новые симметричные узоры. А это просто кусочки стекла пересыпаются, отражаясь в трех зеркалах. Я подумал, что таким может быть сон, а не жизнь. Но, видно, ты и хочешь свою жизнь прожить во этом сне. А я?
Ты уснула, белея в постели, даже черные твои волосы белесы. Полная луна окатывает серым светом и нашу туристическую хижину, и берег океана совсем рядом. Такие бесконечно длинные шелестящие звуки ложащейся на песок гигантской волны-медузы не услышишь где-нибудь у нашего Черного моря. Все здесь крупнее: и луна, и пальмы, и волны. И такое блаженство, что все равно — жить или совсем не существовать.
И все же сквозило мне в ночи сквозь лунную завесу, сквозь всех этих сиамских ящериц, сиамских кошек, сиамских близнецов, сиамский бокс — мелькающие ноги и руки — и сиамских слонов. Московское небо, крыши и люди. Волна грянула, докатилась до своей крайней точки и должна отхлынуть, отступить в породивший ее океан. Примерно так думал я или должен был думать этой ночью, потому что сильно не понравилось мне в храме Спящего показанное мне. Видно, и Тамаре было показано что-то в этом роде.
