Александр Громов - Сборник " "
Линдор закрыл глаза и зашептал с удвоенной силой. Его пропыленный лоб покрылся потом. Дракон подобрал язык, сделал шаг вперед, обнюхал Линдора, попытался потереться о него мордой и вдруг рухнул на бок. Мерное дыхание вздымало бронированную грудь – дракон спал и был счастлив. В ноздри ему сунули сонного лишайника, чтобы не проснулся до часа состязания, и только тогда раздались ликующие крики. Линдор утер пот и попросил пить. Тут же человек двадцать побежали к ручью. Всем было ясно, что первый этап состязания шептунов Линдор уже выиграл: от Ациса и Фавония, ушедших в лес одновременно с ним, пока не было ни слуху ни духу.
На Леона обращали внимание. Несколько раз он без всякого удовольствия ловил на себе любопытные или сочувствующие взгляды. Было ясно: не отвлеки Линдор людей драконом, каждый житель деревни не преминул бы именно сейчас выразить Леону свое живейшее сочувствие. Будто от этого легче.
КТО? КАК? ДЛЯ ЧЕГО?
Ответа не было. Нарочно выбрав самый безлюдный путь, чтобы не напороться на Хлою, Леон брел домой задами и терялся в догадках. За плетнем из дрын-травы тянулись огороды. Урожай в этом году выдался из рук вон: самый мелкий огурец перерос Леона ростом, торчал криво и без подпорок неминуемо завалился бы под собственным весом; хлебные лианы пухли от сока и выбросили вторые побеги; на Злачной поляне, к ликованию любителей Тихой Радости, забил новый родник и вот-вот готовы были вскрыться еще два; повсюду вылезло не только то, что сажали, но и то, что само попряталось в землю в прошлую засуху; дынные кусты, как всегда, ломились под весом плодов; на одних только землероек напала непонятная хворь – но когда это еще скажется!.. В деревне давно уже шли толки о том, что в нынешнем году Праздник Закапывания Излишков Урожая, пожалуй, не состоится – какой тут праздник, когда умучаешься закапывать! – и Парис еще весной всенародно объявил это знамением. Растолковать заинтересовавшимся, что означает это слово, он отказался, сам, наверное, не знал, за что и получил от недопонявшей текущего момента Хранительницы отповедь: не знамение, а затмение на него нашло, с шептуна станется, а с землеройками надо потолковать: хворь хворью, а землю рыхлить надо, не людям же огороды копать, в самом деле… Парис был посрамлен, но не переубежден – похоже, и впрямь мнил себя мудрецом.
Великий Нимб! КТО РАЗБИЛ? И – КАК?
Ответа не было. Леон чувствовал, что голова его тупеет. Кто мог пустить камень с такой силой, что он застрял в стене? Кем была раскручена праща? Откуда? Следов-то не обнаружилось. По деревьям он скакал, что ли? И главное – ЗАЧЕМ? Что он хотел этим сказать, драконий хвост?!
Может, Парис не столь уж глуп и это вправду дело полиции?
Позади с площади доносились крики и смех – в кухонной яме острили новый кол. От деревенских собак, возвращавшихся после ритуала облаивания сонного дракона, Леон избавился, добыв из плетня дрын. Эманация Тихой Радости возвестила о присутствии Кирейна, одного из младших сказителей, знаменитого тем, что однажды он ухитрился заблудиться в лесу, – уединившись на задах, пьяница репетировал замшелую Быль о том, как люди жили прежде на Великом Нимбе, нынешнем приюте отлетевших душ, и по чьему злому умыслу они спустились оттуда в Простор. Пальцы сказителя путались в струнах думбалы и часто промахивались, затуманенные глаза были устремлены в пространство, нос опух. Тыквенная бутыль валялась в ногах. Леона он не заметил.
Мало ли кого еще могло занести в проулок. Леон ускорил шаги, свернул у последнего поворота на главную улицу и на переброшенном через ручей одногорбом мостике второй раз за это утро столкнулся с Филисой. Нос к носу.
Разумеется, теперь она знала всё и немедленно принялась утешать. Ее голосок, обычно щебечущий, подобно пению лесной бабочки, теперь звучал глубже и проникновенней. Ожерелье из свежих цветов лианы, только что украшавшее ее шею, на глазах Леона было разорвано и полетело в ручей. Сопереживать она умела не хуже других.
– Ну… – отмахнулся Леон и вдруг, неожиданно для себя улыбнувшись, выпалил: – Да я уже забыл об этом окне!
Сейчас это было правдой.
Опомнившись, он укусил себя за язык: Филиса могла подумать, что он никудышный хозяин. Хуже того – Филиса могла передать его слова Хлое, и тогда уж вовсе покоя в доме не жди. Леону захотелось немедленно, не сходя с шаткого мостика, схватить Филису за плечи и трясти, трясти, пока она не поймет, какая на его долю выпала пытка – жить с Хлоей; пока она не перестанет сочувствовать ему из-за глупого битого стекла… кстати, о битье: с Хлоей надо что-то делать, сил нет терпеть, пусть потом Хранительница против него хоть всю деревню поднимет…
– А я замуж выхожу, – вдруг сообщила Филиса.
Полыхнуло. Разверзлось, рухнуло небо. С покореженного Великого Нимба упал душный мрак. И во мраке звенел, звенел под стать журчанию ручья голосок лесной бабочки.
– За кого? – спросил кто-то чужой голосом Леона.
– За Линдора. А с окном тебе вся деревня поможет, ты не сомневайся. Хранительница так и сказала: пошлем гонца в Город, будет тебе новое…
Голосок доносился уже из-за спины – Леон шел, не видя куда, деревянный мостик кончился, а земля расползалась под ногами, как тесто, готовила предательские ловушки, он шел прямо в пропасть, и не было сил остановиться. Колючие грибы в Трескучем лесу выскакивали из земли, норовили ужалить в пятку, на голову сыпались сучья, – с уханьем падало дерево, а за деревом оказывался разъяренный дракон, и Леон никак не мог его зашептать; тогда из земли, как гриб, выскакивал Линдор и зашептывал дракона, который вдруг оказывался Филисой, и Линдор вел ее на площадь к сонному лишайнику…
Леон очнулся возле своего дома. Судя по царившей вокруг тишине, Хлоя еще не вернулась – не иначе, превращала себя в посмешище беготней по деревне и рассказами о том, какая ей выпала доля при таком муже – и сравнить нельзя с покойником, который был со всех сторон человек положительный…
На пороге дома, сгорбившись, спал Умнейший. Леон сразу узнал его – Умнейший постарел, но выглядел почти так, как рассказывал Парис. Жилистый старик, что ему будет. Странный, неясного назначения, сплетенный из травы предмет, обычно носимый Умнейшим на редковолосом черепе, свалился во сне и лежал у ног. Об этом предмете во многих деревнях ходили разнообразные толки, благодаря ему Умнейшего узнавали везде, где бы он ни появился. И те, кто его никогда не видел, знали об этом предмете.
Леон скосил глаза. Изнутри предмет оказался пустым, как покинутое гнездо. Ничего в нем не было.
Умнейшего не спросишь, почему он облюбовал для сна крыльцо именно этого дома. Может быть, по простой случайности. А может, и нет. Странное дело: увидев Умнейшего и прекрасно понимая, что должен сейчас почувствовать всем сердцем – радость, почтение и любопытство в произвольных долях, – Леон ничего этого не почувствовал. Наоборот, расстроился еще больше. Два события за одно утро – много, очень много.
Услышав шаги, Умнейший почесался и зевнул, не прикрывая рта. Один глаз, открытый до половины, обозрел Леона. Со сна голос Умнейшего звучал растянуто и сипло.
– Удивлен?
Леон покачал головой.
– Знаешь, кто я?
Леон кивнул. Умнейший живо поднял второе веко, и в глазах его мелькнуло: забавная деревня, каждый день у них на пороге дома Умнейшие спят… Но мелькнувшая искра любопытства сразу погасла. На Леона смотрели просто глаза – старческие, странно-голубые, каких в деревне ни у кого не найти, разве что у горцев-яйцеедов… Глаза равнодушно-понимающие.
– Горе? – спросил Умнейший и зевнул. – Причина?
И снова кто-то чужой, только притворяющийся Леоном, произнес то, чего не было сейчас у Леона в мыслях, но только это и можно было сказать людям, даже Умнейшему, а может быть, Умнейшему в особенности:
– Окно разбили…
Умнейший снова зевнул.
– Камнем? – спросил он, смыкая веки.
Глава 3
Очистку картофелины можно начинать с любого бока, главное, выполнять ее тщательно, не оставляя глазков.
Кулинарная книгаВот он я весь – из крови и плоти, как вы, хоть плоть мою не видел никто, включая меня самого, и пощупать меня тоже нельзя: во-первых, это ничего не даст, а во-вторых, Нбонг терпеть не может пальпирования. На рентгенограмме я получаюсь неважно и не люблю свое изображение. Что за извращенное удовольствие – рассматривать скелет в скелете? К тому же вся верхняя половина меня приходится брату точно на печень, а нижняя – уж и не хочется говорить на что. Очень похоже на зрелый эмбрион в чреве матери, если только перевернуть его головой вверх, а чрево увеличить. Нет, смотреть на это не доставляет мне абсолютно никакого удовольствия, и брат со мною полностью согласен. Вообще мы с ним расходимся во мнениях лишь иногда и по сущим пустякам.
Один такой пустяк как раз валяется на полу в нашем с братом отсеке, даже не удосужившись ободрать с себя скафандр-напыльник, зябко дрожит, дышит с хрипом, стонет и мычит что-то невнятное. Приполз отдохнуть и отогреться до следующего витка не куда-нибудь, а почему-то именно сюда – ну и пусть. Мне не мешает. Мысли у него сейчас скачут, как полоумные, но я от них отстроился. По сути и не мысли вовсе – банальные эмоции примитивного существа, каков он есть на самом деле. Ограниченно ценный с условным гражданством – это такой зверь, пользы от которого немного, его можно особенно не беречь, но и тратить вхолостую не позволяется. Пусть живет, пока приносит хоть какую-то пользу. Не первый посев, не последний.
