Марина Ахмедова - Петька
— Хорошо, мама, — тихо сказал он.
Я съела ножку кролика и попросила добавки. Дядя Саша поднялся из-за стола, на его белой майке, там, где пупок, расплылось потное пятно. Он ушел и скоро вернулся в тети Галином пальто, меховой шапке и с ватной бородой на лице. На спине он нес морское покрывало, завязанное в узел. Из-под пальто виднелись его синие шерстяные штаны.
— Тук-тук, дети. Я — Дедушка Мороз! — сказал басом дядя Саша. — Вам подарки принес.
— Ой, Дедушка Мороз! — засуетилась тетя Галя, вставая из-за стола.
Мы с Петькой взяли подарки. В моем целлофановом пакете лежали мандарины, яблоко, печенье, шоколадные конфеты и белый кроличий хвост. В Петькином — все то же самое и черный кроличий хвост.
— Спасибо, дядя Саша, — сказала я деду Морозу.
— Я — Дед Мороз, — сказал дядя Саша.
— Папа, а почему ты ей подарил белый хвост, а мне — черный? — спросил Петька.
— Мальчик! — пробасил дядя Саша. — Какой я тебе папа?! Я — Дед Мороз!
Петька вздрогнул и заплакал.
После каникул я носила белый хвост в ранце Эммы, пока из ранца не начало сильно пахнуть — хвост сгнил. Тогда я решила подарить его Петьке, но ему тоже не понравился запах. Мы утопили хвост в канаве и забыли про белого кролика.
Весной я окончательно убедилась в том, что бога нет. Дядя Саша получил повышение — еще одну звездочку на пагоны. Тетя Галя купила спальный гарнитур — широкую полированную кровать, шкаф, две тумбочки, трюмо и маленький пуфик с красным плюшевым сидением. Она никогда не садилась на этот пуфик, он был ей не по размеру. Я все никак не могла понять, зачем она выкинула старый диван с короткими ножками, на котором они умещались все втроем, и купила пуфик, на котором никогда не сможет сидеть она одна.
В конце третьей четверти нам выдали новые учебники по чтению. В начале учебного года мы получили учебники по всем предметам, но они были старыми с кое-где вклеенными пожелтевшими листами. Те ученики, которые когда-то взяли их в руки новыми, наверняка, уже окончили школу.
Нина Леонтьевна раздала нам учебники, положив на каждую парту по два, и вышла из класса. Мы открыли их, и на нас выпрыгнули цветные картинки. Они иллюстрировали каждый рассказ, каждое стихотворение.
— Смотри! Смотри! — толкал меня локтем Петька, а потом бросился в другой конец класса, показывать кому-то картинку, как будто учебники не были у всех одинаковыми.
Я выдвинула Петькин стул из-за парты и поставила его в проход. Дверь класса открылась. Петька побежал на место.
Грох.
На парту упала Петькина желтая сандалия в мелкую дырочку. Петька лежал под партой со своим новым учебником и плакал.
— Так тебе и надо, очкарик, — наклонилась я к Петьке, хотя он не сделал мне ничего плохого.
Нина Леонтьевна стукнула меня указкой по кончикам пальцев. Мои пальцы дернулись с парты, как маленькие зверьки, и спрятались под школьным фартуком. Красной ручкой она написала в моем дневнике — «Неудовлетворительное поведение».
— Я могу вас рассадить, — сказала она Петьке.
Петька хотел сидеть только со мной. Я могла бы сделать отрицательного персонажа и из себя, но я-то знаю, что всегда Петьку жалела.
Перед самыми летними каникулами, когда церковный купол бросался солнечными зайчиками в вокзальную остановку, когда деревья обляпались белыми цветочками, а в этом городе на каждом шагу росли фруктовые деревья, плоды которых никто не ел, все покупалось на рынке, деревья же в отместку сбрасывали плоды прямо на головы и плечи прохожих, и те ругались — попробуй теперь пятно отстирай — так вот, в конце мая в нашем классе случилось происшествие на букву «А». Кто-то исписал чистую доску заглавными буквами «А». Буквы вышли неправильными — прописная «А» сначала пишется, как прописанная «Л», но, дойдя до конца второй палочки, нужно сворачивать влево и давать завиток по первой палочке. Но кто-то свернул вправо, пририсовал загогулину к боку второй палочки и потом только дал завиток.
— Кто испачкал доску? — спросила Нина Леонтьевна.
Класс промолчал.
— Кто испачкал доску? — Нина Леонтьевна постучала указкой по столу.
У нее была прозрачная пластмассовая указка с красной спиральной ручкой.
— Мы не начнем урок, пока испачкавший доску не признается…
Нина Леонтьевна ходила по проходу и стучала по всем партам по очереди. Никто не признавался. Урок не начинался. У меня в груди замирало.
— Сдайте все свои тетради по русскому языку, — сказала Нина Леонтьевна, — я по почерку определю, чья это буква.
Я вынула тетрадь из ранца. А вдруг моя «А» неправильная, но это не я испачкала доску.
К доске Нина Леонтьевна вызвала Петьку и еще одного мальчика — Вовку Худенко. Петька шел к доске, приволакивая одну желтую сандалию.
— Кто из вас? — Нина Леонтьевна стукнула указкой по столу.
Петька заплакал. Это был не он. Он снял очки, чтобы вытереть слезы, и я сразу отвернулась. Даже если бы это была я, то сейчас бы не призналась.
— Если вы не признаетесь, то сегодня ночью за вами приедет Черный Ворон, — пообещала им Нина Леонтьевна.
Ни Петька, ни Вовка Худенко не признавались.
— Снимайте штаны! — Нина Леонтьевна подошла и дернула Вовку за пояс штанов. Я очень хорошо помню Вовку — маленького и худого, но еще лучше я помню его трусы до колен, над которыми мы потом смеялись уже всегда.
Петька не успел показать трусы. Его глаза прыгнули к ушам, и он свалился возле доски, вытянув желтые сандалии.
Нина Леонтьевна, в общем-то, не была отрицательным персонажем его истории.
Третья старушка перестала писать письма, мне пришло письмо, написанное чужим почерком без ошибок. У меня щемило утром, вечером и днем. Я пила на вокзале газировку с желтым сиропом, не помогало. Купалась в море. Но все равно засыпала со щемлением и просыпалась с ним же. Тогда я написала Петьке письмо печатными буквами, и мне стало легче. Внизу я подписалась — Черный Ворон. Запечатала его и опустила в Петькин почтовый ящик.
Это было время, когда советская власть делала последние вдохи. Мы застали только ее конец, и все, что в нашей жизни с ней было связано, — это газировка, октябрятские значки с лицом маленького Ленина в кругляшке звезды и неработающий фонтан. Нам, воспитанным на подвиге советского народа, не за что было ненавидеть эту власть, она нам не сделала ничего плохого, кроме того, что научила не верить в Бога. Нине Леонтьевне ненавидеть было за что, но мы, в отличие от нее, думали, что Черный Ворон — это и есть птица, большая, страшная, а не черная Волга, забирающая людей из домов по ночам.
Недавно я не по сезону уснула на диване, спинка которого заходит под подоконник. Забыла опустить оранжевую штору. Проснулась от скрежета за окном, снова уснула, и мне приснилась, что я в той церкви, где мы с Петькой искали бога. По церкви мечется жеребец, на нем сидит Надежда Аллилуева. А Сталин, состоящий из множества крестиков, держит жеребца под уздцы и гоняет его по кругу, ударяя по крупу большим церковным крестом, который и крест, и одновременно указка. Во сне скрежетало, но я так и не смогла разобрать, что. Проснувшись, я подумала, что сон — цветная иллюстрация моего подсознания. Я начала воспоминать Петьку, и память открыла мне двери, за которыми ничего никогда не было.
Черный Ворон стал Петькиным наваждением. Петька не выходил из дома, боясь, что Ворон налетит на него у самого подъезда. Я регулярно бросала письма в Петькин почтовый ящик — мне было больше некому писать. А Петька отказывался от моря, ходил дома в дяди Сашиной фуражке, и мне даже казалось, он был по-своему счастлив оттого, что за ним охотился Черный Ворон.
Я училась уже во втором классе, советская власть еще дышала. Я мечтала стать Зоей Космодемьямской, но моя фантазия обо мне-Зое заканчивалась на том месте, где в действие еще не вступала веревка, на которой ее-меня должны были повесить фашисты. Я не хотела болтаться, как замерзшая тряпка на бельевой веревке, как болтался сын Эммы, и только гордо плевала в лица фашистам, сощурив глаза, чтобы своей смелостью дотянуться до их низкой и подлой сути. Петька мечтал стать директором, он понял — директорская прическа появится у него, только когда он вырастет.
Мой дядя приехал внезапно. Внезапно потому, что раньше я и вовсе не знала о том, что у меня есть дядя. И я могла бы сказать, что появился он у меня скоропостижно. Однажды осенним утром сошел с поезда на вокзале под железнодорожным мостом. В руках мой дядя нес пластмассовый черный чемодан, из верхнего угла которого улыбалась рыжая распущенно-волосая девушка. Дядя шел качающейся походкой, казалось, ему хотелось пойти и вправо, и влево. Но шел он прямо — мимо парка, мимо стройки, к нашему тоже кирпичному, но двухэтажному дому. Под мышкой мой дядя нес зеленую фуражку, и если бы кто-то сказал мне тогда, что он — чей-то дядя — я бы решила, что Петькин, ведь в нашей семье фуражек никогда не было.
