Марина Ахмедова - Петька
— А ты плевал им в лицо? — спросила я.
— Душманам? — переспросил дядя. — Нет…
— Почему?
— Потому что я — летчик-истребитель, — ответил он. — Свысока мне не дотянуться до них слюной.
— А в Афганистане есть ракушки? — спросила я.
— Наверное, есть…
— Может быть, на месте Афганистана раньше было море, потом Бог выкачал из него воду за то, что там душманы, и осталось одно дно с песком?
— Там всегда был песок…
Мы сошли с мостика и пошли по гальке, мимо магазина «Колос». Дядя шагнул в него и столкнулся с дядькой Витькой, который все еще ходил в трусах, хотя поднимался холодный ветер.
— Сейчас он его убьет, — сказал Петька. — Фашиста…
Дядькин Витькин орел клюнул моего дядю в грудь — тугую, дуговую. Но дядя поправил ремень на поясе и улыбнулся дядьке Витьке.
— А Бог есть? — спросил Петька, когда дядя вышел из «Колоса» с прозрачной бутылкой под мышкой.
— Я не знаю… — сказал дядя, и его палец в моей руке стал тверже.
— Свысока не видели? — поинтересовался Петька, и я подумала, до чего же он — Петька — умный.
— Не видел, — ответил дядя, взялся влажным от моей ладони пальцем за металлическую крышку на бутылке, дернул на себя, и крышка звякнула о гальку.
— Пальцу не больно? — спросила я.
— Он у меня нечувствительный, — ответил дядя, и глотнул из бутылки.
Я поняла, что он делал этим пальцем.
Показалось дно чемодана, и дядя вернулся в Афганистан. Он ушел, неся в руках пустой теперь чемодан, и, когда садился в поезд под мостом, из уголка улыбалась девушка. Мы с Петькой забрались на мост и, взявшись за перила, махали хвсоту поезда. Мост качался под нами — вверх-вниз. Одной рукой Петька придерживал на голове дядину пилотку. Больше дядя не привозил мне ни цветых шариков, ни кока-колы Он исчез из моей жизни так же скоропостижно, как появился.
Я часто думала про третью старушку. Где ее похоронили, ведь я не видела кладбищ в том первом городе. Там же, где сына Эммы? Может быть, под кедрами — так много в том городе кедров. Или под сугробом? Мягко ли ей лежать? Подстелил ли кто-нибудь под нее вату?
— Петька, давай мы тебя похороним, — сказала я, когда мне надоело терпеть.
— Зачем? — спросил Петька.
— Я тебя пожалею, — ответила я.
— Зачем? — спросил Петька.
— Мне нужно кого-нибудь пожалеть, — сказала я, и Петька согласился.
Петька завернулся в простыню, как я ему сказала, и лег на пол возле пуфика. Он хотел похорониться в дяди Сашиной фуражке, но я надела ему на голову целлофановый пакет. У нас не было свечи, и я поставила на грудь Петьки небольшой светильник, зажгла его.
— Ты умер, Петька, — сказала я. — Ты умер.
Петька заплакал.
Я сидела на коленях возле него на полу с крышками от алюминиевых кастрюль в руках.
— Тан-тан-тан-тан-тан… Бах… Тан-тан-тан-тан-тан… Бах…
Петька плакал, а я думала, хорошо, что у него замотаны руки, и он не сможет снять очки. Когда пришла тетя Галя и узнала, во что мы играем, она отхлестала полотенцем сначала Петьку, потом меня. На следующий день мы пошли с дядей Сашей на море, качались на мосту и прыгали по шелковым барашкам.
Я пересыпала песок из кулака в ладонь. Песчинки не были такими мелкими, как в песочных часах. Эти были частицами измельченных ракушек, иногда в песке попадались обточенные волной стеклышки. Песок сыпался, сыпался, и мы снова переехали — с окраины города в центр.
А старый Петькин дом так и не снесли. Сначала он стоял и ждал своей судьбы, казавшейся такой же неизбежной, как судьба кроликов, нами съеденных. Но прошло время, а дом стоял, как будто его передумали сносить или о нем забыли. Из земли по-прежнему торчали все те же деревянные колышки, огораживающие территорию палисадника. И, наконец, через несколько лет в него въехали какие-то люди, которым был нужен дом. А дом оказался вовсе и не таким старым. Он даже поновел, напрочь забыв про старых своих жильцов, про меня и про Петьку, про тетю Галю, которая хотела жить по-человечески.
Я пошла учиться в другую школу. За партой со мной сидел уже не Петька. Со стены над доской сняли Ленина, на его месте осталось только светлое пятно. К тому времени уже всем стало понятно, что никаких желаний Ленин не исполняет.
Дядя Саша получил участок земли за городом. В летние дни мы выезжали на его красном Запорожце на огород, где дядя Саша разбил очень ровные грядки под огурцы и помидоры. Работал он в белой панамке и все тех же синих спортивных штанах. Петька носил воду, я рыхлила землю тяпкой. Было весело. Мы пели — я первым голосом, Петька басом. Дни рождения мы отмечали вместе — я, Петька и дядя Саша родились в один день февраля.
Песок сыпался, и постепенно я начала отмечать дни рождения отдельно от Петьки.
Однажды Петьку назвали недоразвитым. Прямо в автобусе. Я посмотрела на Петьку и так, и этак. Он казался мне вполне доразвитым. Если верить Чернышевскому, то Петька — наоборот, был очень развитым. Он любил истории — слушать и рассказывать. Он знал про каждого его историю. Петька был развитым. У него было все, что нужно человеку. Все, что нужно для того, чтобы жить по-человечески.
Не помню, куда мы ехали. Какой-то пассажир толкнул его в плечо.
— Что встал, недоразвитый? — сказал он Петьке. — Посторонись.
Петька посторонился и не заплакал. Лицо дяди Саши стало мягкой булкой. Тетя Галя прижала Петьку к себе, теперь он доходил ей до груди. Петька вырвался, у тети Гали не было сил его удержать.
— Сам ты недоразвитый! — крикнул Петька басом, у него уже начал ломаться голос, и когда Петька разговаривал со мной, мне казалось, что-то сломано в моем ухе.
Дядя Саша схватил Петьку за плечи.
— Стой на месте. Стой на месте, — повторял он в Петькино ухо.
Петька толкал дядю Сашу, бил его кулаком в мягкий живот, и говорил «Пусти… пусти…», а тетя Галя кричала: «Петя! Петя!». Петька вырвался, но когда подбежал к обозвавшему его пассажиру, стоящему у закрытой двери на подножке, то не стал месить его кулаком, как только что дядю Сашу. Он просто расплакался, стоя напротив него. Тетя Галя тоже заплакала. А дядя Саша отвернулся к окну вмиг почерствевшей булкой. Пассажир пристально посмотрел Петьке в глаза, не знаю, как он выдержал Петькины клювы, еще раз назвал его недоразвитым и спрыгнул на остановке. Тетя Галя не стала собирать рассыпавшиеся шпильки, а Петька весь тот день был очень тихим.
Не менялось только море, оно всегда было вполне предсказуемым. Если утром шел дождь, оно штормило. Но кто ж соберется купаться в дождь? А бывало на улице пекло, от жары трескался асфальт, и сгорала листва на деревьях. Но подходишь к морю, а вода ледяная, ноги сводит. Впрочем, и это тоже было вполне в духе моря.
Как-то дядя Саша поленился придавить камнями морское покрывало. Ветер поднялся в секунду. Покрывало улетело — болталось вялым парусом в воздухе, обессилев, падало на песок, и снова поднималось, когда ветер вдыхал в него новую силу. Небо потемнело, нависло буграми, становилось ближе и ближе, казалось, вот-вот свалится на нас.
— Над седой равниной моря ветер тучи собирает! — крикнула я, стоя к морю лицом и глядя прямо в его бездну.
— Между тучами и морем гордо реет буревестник!
Каждая новая волна была выше предыдущей. Сначала море толкало меня в колени. Потом поднялось до пояса, заревело и ударило в живот.
— Гордо реет буревестник!
Море бросило мне в лицо песок, порезало глаза.
— Гордо реет буревестник! Черной молнии подобный!
Я успела оглянуться на дядю Сашу, на его глубокий пупок над резинкой длинных трусов.
Море ударило меня по лицу. Сбило с ног. Я ушла вместе с отхлынувшей волной, и под водой моя голова продолжала работать, производить мысли. Я думала о том, что сейчас доплыву до самого глубоко дна, и увижу разбросанные по нему ракушки — белые и черные, свернутые в завитушки или похожие на кричащие рты. То-то интересно, что мне скажет третья старушка. И что я скажу сама, когда начну говорить из ракушек?
Дядя Саша потянул меня за ногу.
Я попрыгала на берегу сначала на одной ноге, потом на второй. Из ушей вытекла морская вода.
— Буревестник, пора собираться. Шторм начинается, — закричал дядя Саша, и море унесло его голос.
Дошли до лагуны. Дождь потек крупными каплями. Ветер бросался в нас песком, и он прилепал к мокрой коже. Я оглянулась. Море поднималось стеной воды. Чем мы ему не угодили? Его пена лизала низко нависшее небо и стекала с него густыми тяжелыми каплями.
— А вдруг Бог есть? — спросил Петька невпопад.
— Глупый Петька робко прячет тело жирное в утесах… — невпопад ответила я.
— Люблю Лермонтова… — невпопад отозвался дядя Саша, глядя на волну влажными глазами, а потом поспешил к рельсам, сняв намокшую панамку и сунув ее в карман.
В девятом классе Петька уехал на родину дяди Саши — в Воронеж. Тетя Галя ходила голыми ногами по новому паркету и вовсю жаловалась на пятки. Пуфик она задвинула в угол, от него пахло пылью. Новый еще на моей памяти диван стал старым.
