Лев Ленчик - Свадьба
Ну и, конечно, перед этим я тоже маху дал… Отсутствие здорового стержня сработало. Шумлю-то я много. Но толку… Видимо, проклятие трехтысячелетнего зова прет из меня фонтаном. Но не тем, что изыскал в нем великий мученик Гулага. Не страсть ножичком полоснуть, прославившая еврейского выродка Богрова, Мордко Гершевича, а слабость перед семейным очагом, семенем, прославившая незабвенного юдофоба Розанова, Василия Васильевича. Ужасным феноменом был. Евреев презирал так, что самому перед смертью страшно стало. Но зато никогда не скрывал, — напротив, всюду выпячивал, — что свою врожденную привязанность к полу и браку (какие деревянно-браконьерские словечки-то у нас для святейших понятий!) обнаружил исключительно в том самом жидовском трехтысячелетнем зове. Вот и во мне, судя по тому, что ни на что, окромя бури в стакане воды, не способный, ентот зов по всем жилкам разливается. Иначе распрощался бы с их поповской свадьбой — и поминай как звали. Так нет же, кровная привязка к семени, к ненаглядному отпрыску сильнее всего на свете. Едва только поманили пальчиком — пожалуйста, с распростертыми объятиями.
Еще в феврале, месяца полтора тому назад, мы с Кэрен отправились смотреть место для свадьбы, которое она, наконец, вроде бы выбрала.
Они мотались с Сашкой по Чикагским пригородам в поисках этого самого места черт знает сколько. Обзвонили около ста мест и около двадцати уже посмотрели. Но в каждом что-то не так. То кухни нет, то зал слишком мал, то зал слишком велик, то ни озера, ни пруда, ни речки рядом (ей особенно втемяшилось венчаться на берегу водоема), то день, который им предлагают неудобен, то еще какая-нибудь хренация не подходит. И все выглядело так, будто они опоздали. Все лучшее уже, оказывается, забито до конца года.
Был четверг, помню. Я с обеда ушел с работы, чтобы поехать с ней. Нинуля могла с ней поехать. Она в четверг не занята, и ей не нужно было бы уходить среди дня с работы. Но еду я. Кэрен так возжелала. И вот мы едем. Я, ее сестра, миловидная дурнушка с карими глазами, и она. Обе в легких курточках, хотя, в принципе, еще зима. Сашка тоже так ходит, от моды ни на шаг, зато умник великий.
— Вы же простудитесь.
Нинуля нажарила целое блюдо куриных котлет. Стоят, с ноги на ногу переминаются, словно писать хотят, котлеты уминают. Кэрен-то эти котлеты уже не раз ела, а для сестры — экзотика, шедевр русско-еврейской кулинарии.
Мы опаздываем, поэтому — на ходу, стоя. Шутки-прибаутки, я рюмашку опрокинул для храбрости. Как-никак, еду важное дело с официальными лицами обговаривать. Возбужден, горжусь. Не хочется признаваться, но в глубине души все же приятно: меня она выбрала, не Нину.
Наконец, уселись в машину, поехали. Я за рулем, Кэрен рядом, сестра ее позади. Сестру Викой зовут. Мы едем смотреть место для свадьбы, которое моя будущая дочь (невестка — дочь в законе, по-английски), наконец, выбрала.
Место, в самом деле, превзошло все мои ожидания. Русское дворянское гнездо, перевезенное за океан. Зимой здесь школа-интернат для миллионерских деточек. Озерно-лесная академия. Деревня так и называется — Лесное озеро. Lake Forest. Один из богатейших пригородов Чикаго. В летние месяцы два зала этой академии с прилегающими к ней библиотекой, кухней, верандой сдают под свадьбы. Огромная площадь, акров в пятнадцать-двадцать, два пруда — в середине живописнейшего лесного массива. Три строгие аллеи, разделенные хвойным кустарником, ведут от веранды к бассейну с фонтаном. Позади него возвышается старинная шестигранная балюстрада. Один пруд — сразу же у дома, другой — по другую сторону балюстрады. И оба окаймлены высоченными развесистыми ивами.
— Ну что, нравится? Нравится? — не переставала вопрошать Кэрен.
А я, как потерянный, как мальчик, впервые столкнувшийся с красотой и очарованием природы, то и дело повторял: «Сказка, сказка». Воображаю, как будет все это смотреться в буйно-зеленом июне, если уже сейчас такое захватывающее великолепие!
На обратном пути мы обсуждали расходы по столу, нарядам, оркестру, напиткам и прочему. Сумма выходила весьма приличная, и я подумал: стоит ли? Стоит ли столько денег ухлопать, когда все еще вилами по воде? — и невольно представил себе довольно мрачный сюжетик. Молодая парочка все мизерные сбережения свои ухлопала на пышную свадьбу, и пока шли приготовления к ней, и на ней, и некоторое время после они были на седьмом небе. Потом ребенок, она бросает работу, нужда, мелкие, постепенно нарастающие стычки переходят в скандалы. Жизнь — ад. В итоге — развод. И кто знает, может быть, именно этих десяти-двенадцати тысяч, в голубом экстазе потраченных на свадьбу, — именно этих десяти-двенадцати тысяч было бы достаточно, чтобы выстоять первые семейные невзгоды. Преодолевая страх (не накаркать бы!), я все же, как мог, шутя и играючи, поведал им об очевидной распространенности такого сюжета в жизни. Но то ли из-за глубоких изъянов в моем английском, то ли из-за того, что их головы не были настроены на столь мрачный юмор, они просто-напросто не поняли меня. И отлично, и не надо повторять — сказал я себе, — нечего об этом думать. Но в тот же вечер я то же самое изложил Нинуле, подлив, разумеется, дополнительную порцию черной краски, и потом еще много раз возвращался к этому в своих нелепых и беспорядочных придирках.
Плохая примета. На кой черт я об этом подумал? Еще и накаркаю. Надо же иметь такой ничтожный, такой пакостный мозг. Плохой приметой выходило еще и то, что в роскошном этом особняке не было кондиционера. А свадьба была назначена на 25 июня — самый разгар лета.
Как видишь, не безразлично мне было — переживал. Вкладывал в это столько сердца, словно целиком согласен со всей затеянной ими поповщиной. И так всю дорогу. То думаю, черт с ним, невелика беда. Пакостные условности мироустройства. То с новой силой взвиваюсь.
А время никаких эмоций не проявляет. Несется к назначенному дню на всех парусах. Уже начало апреля. Они уже расстановкой столов заняты. Настолько заняты, что на меня — ноль внимания.
Как густо посажены звезды! В некоторых местах сплошная огненная пелена.
Светят себе и светят. Всем подряд. Ни выбора, ни оценки — тишь да гладь. Что же мы-то значим на их фоне? Ведь не фон мы, наверное, а тоже, наверное, часть того же вселенского вещества. Чего же нам не живется так же просто и спокойно, как им? Или вся идейная, чисто головная наша чехарда изначально заложена в химическом составе того материала, из которого мы все сделаны? Все? Да разве мы все из одного и того же материала сделаны? И евреи, и арабы, и русские? Да разве не по химическому составу мы так отличны друг от друга? Нет? Тогда по какому же? Что разделяет нас? Где оно, это самое первое, первичное, что ли, различие? В каких потаенных недрах нашей всеохватной, всеглагольной тьмы? А когда выползает на свет, то что оно такое?
Извержение или извращение? Гром или грим? Похоть или прихоть? Где граница между ними, между потребностью желудка и потребностью души? Между естеством нормы и естеством нрава?
Я такой же, как и ты, Леша-тихоша. Как и все вы. Я тоже дал увлечь себя в муть и жуть высокопарного пилотажа, не имеющего ничего общего ни с жизнью, ни с этой бесконечной звездоносной синью.
Свадьбы не будет. Поп или — я?..
Жизнь, жид, жито, жимолость, живодерня.
Свадьба будет без попа или без меня.
Что поп, это он — я догадался сразу. Мы только вошли в зал, как я тут же его распознал. По бородке, наверное. Хотя бороду кто только теперь ни носит? Знак ума и веса. Именно она и выдала.
Борода и еще эти давно не глаженные, вздувшиеся на коленях брюки. И какой-то грязно-белый свитер — неистребимая порода разночинца.
— Вообще говоря, я русский, хотя и родился в Германии, — сказал он на родном английском языке сразу после того, как нам его представили.
Кэрен, что ли, подвела нас к нему или Сашка — не помню. Мы приехали на свадебную репетицию. Нинуля, Мишка наш и я. Родители Кэрен, ее две сестры и брат, а также несколько общих друзей жениха и невесты. Все были в очень каком-то полуискусственном не то возбуждении, не то торможении. Мы приглядывались к родителям. Они — к нам.
Первая наша встреча с ними.
Она — тип русской учительницы, на вид — мягкой, но курит и значит с каким-то крепким стерженьком внутри. Он — работяга западного типа, не то поляк, не то немец.
Что и говорить, родство по высшему классу.
— Как хорошо, что вы тоже курите, — сказал я, поднося ей зажженную зажигалку.
Надо было о чем-то говорить, расшаркиваться, а что, как — никто не знал. Благо, какие-то общие, ничего не значащие слова, сопровождаемые жестами, мимикой, любвеобильными улыбками, срывались с уст. Мы — воспитанные люди. Наши деточки любят друг друга — и это главное.
— Прекрасное здание.
— Да. Усадьба.
— Здесь сейчас школа.
— Да, школа и вместе — интернат.
