Виктор Окунев - Записки лимитчика
Зинаида ничего не сказала. Я видел на ее лице, все таком же милом, необыкновенном, выражение растерянности, улыбку непонимания. И она не смеялась своим всегдашним смехом, который я так любил. Как будто все это — и полный, несдерживаемый ничем смех, и мечты об обмене квартиры, и наши прежние отношения, — оставила она в Губерлинске.
Влюбленные фотографы не переводились — один из них запечатлел Зинаиду за рулем мотоцикла. Снимок этот у меня был. Она нажимала на газ, смотрела мимо объектива, блестело кольцо на руке, решалась и трусила одновременно, поражала славным загаром, неистраченной свежестью, счастьем нравиться. И смущением, трикотажными лямочками купальника хомутиком — с груди на шею. Теперь же на лице ее проступала озабоченность, точно она забыла, зачем и к кому пришла, и надо вспоминать, и не вспомнить стыдно.
Мало сказать — я был смущен; я посмотрел на себя и гвоздевскую комнату ее глазами... И ужаснулся. Почему-то «городу» на транспаранте в особенности. Смятение мое все увеличивалось.
В воскресенье ездили вместе, бродили, Зинаида удивлялась московской воскресной пустынности улиц, в районе памятника Бауману что-то случилось — она притихла. Дошли до Елоховского собора, попросила подождать, за ней не ходить. Почти побежала навстречу хоровому пению, доносившемуся из раскрытых дверей, — люди входили и выходили. Я не послушался, вошел тоже и еле нашел ее в несмелом, терпеливом скопище людей, среди шевеления их, вздохов. Теплилось негасимое — бедные огоньки, делавшие полутьму смуглой. Она возжигала хрупкую, почти бесплотную свечку от другой такой же, весело потрескивающей. Родителям — объяснила, не глядя на меня.
Однажды вечером, при фонарях. На пороге подземного перехода, что у Добрынинского универмага, неряшливая рыжеволосая женщина в очках попросила меня взять у нее ребенка — тоже неряшливо, кое-как завернутого в байковое одеяло, свисавшее до колен. Я же — моя невструевская слабость! — я поколебался несколько мгновений, да и не взял. Сновал народ, было довольно оживленно на ступенях; но и тени нарастали, придавая всему обманчивый, неверный вид. Женщина показалась мне порождением вечера, каких-то его лихорадочных сил, быть может, бед... Она усмехнулась хитро и упредила меня:
— Боитесь?
Все это было очень странно, я молчал.
— Боитесь, что я вам его оставлю! — сказала она утвердительно. — Бедный, не бойтесь!..
Ребенка между тем не было слышно, не видел я и его лица. Решил: не возьму, она что-то такое и замыслила...
— Дайте лучше вашу сумку, я помогу нести, — сказал я. На руке у нее висела плетенка с чем-то неопознаваемым.
Мы пошли вниз, я невольно оказался впереди, она все отставала. «Пьяна, что ли?» — мелькнуло у меня. Спустились по лестнице, прошли под землей, выбрались на другой стороне площади, довел ее до троллейбусной остановки у филиала Малого театра. Рыжеволосая странно благодарила:
— Все боятся, что я им его оставлю... И вы. Спасибо! Вы милый.
Стояла в толпе, оглядывалась, забывала. Очень белое лицо, большие очки в светло-коричневой оправе. Я пошел под арку: тут был проход дворами на Пятницкую. Навстречу бежала собачка — черная, маленькая, ушастая. Показалось: бегут одни уши — просто пара ушей!
«Давай помогать друг другу!..» Эти слова, сказанные в форточку, имели продолжение. Николай плотник сочувствовал мне. Я от такого отвык. И теперь, в новом времени, сочувствие для меня много значит. Была, правда, одна мысль: что если он небескорыстен? Чем я-то мог ему помочь? Видно, чем-то мог. Знал, что он тоже совмещает, — значит, нуждается. Слово «нуждающийся» с детских лет было привычным, обиходным.
Некоторые из состоятельных жильцов — а они несомненно делились на состоятельных и несостоятельных! — обращались с просьбами прислать опытного плотника. Не для того, конечно, чтобы потолок падающий подпереть. Приходил дважды Цикавый из артистического дома, просил кого-нибудь на старую квартиру: «привести в порядок паркет». Артистический дом — новый, башня, недавно заселили; Соснин вызывал меня, прощупывал: потяну ли, если его включат в мой участок. Заставил, нажал, взял за горло. Мороки с ним было много — дом кооперативный, — и морока продолжалась.
Цикавый прежнюю квартиру сумел за собой оставить, кто-то о нем говорил, предупреждал: из бесов бес. Выражался он так:
— Его величество халтура! Хочешь жить, а не существовать?. Ищи ее, родимую... И вот ты ищешь. А я ее предлагаю... Улавливаете, товарищ смотритель, разницу? Заплачу, конечно, не обижу, — это уж как водится! Впрочем, меня не проведешь. Популяризируя халтурку, схалтурить не дам. Улавливаете?..
И снова звучало навязчивое: «халтурка» и «меня не проведешь». Лицо у него казалось составленным из этих самых выражений.
Уходя, он минуту глядел в угол на старый смотрительский диван, жевал бледными губами, морщил крупный веснушчатый нос и говорил вполголоса:
— Вас не забуду...
Как будто сообщал тайное.
Позвонил Николаю, не застал, он откликнулся только к вечеру. Спросил деловито:
— Это кто приходил — маханец-иностранец? Израиль?
— Какая тебе разница? Нашел иностранца...
Больше я о том паркете ничего не слышал. Цикавый был из правления кооператива, он и Беретарь, тоже правленец, встречали обычно представителей подрядчика и субподрядчиков, дом требовал доделок, четырнадцать этажей его трепали сквозняки слухов, кто-то сбивал кафель отечественный и ставил импортный дефицит, а кто-то выкорчевывал сантехнику, менял смесители, бесхитростный унитаз на голубой, заманивал в квартиру, какой у тебя никогда не будет, и, смиряя твою социальную неприязнь, а то и злость, обнажая в твердой улыбке здоровые зубы а р т и с т а, пытался сунуть нечто с коньячным духом, добиваясь временного отключения воды... Слесарь Петр Петрович, прихрамывая, шел в подвал, путался в вентилях, называл всех жильцов башни подлецами и артистятами, воду отключал, включал.
Беретарь. Инженер-электрик, с боку припека, но правлению был необходим как человек дела.
...— Дома не ночевал, заработался на подстанции до трех ночи, — с удовольствием рассказывал он. — Хоть и против правил это, но... Постелил там телогрейку, да и задал храпака!
И это «задал храпака» было как визитная карточка.
Все бумаги по кооперативу подписывал Цикавый, замещая председателя правления Фастовича. Тот был совсем недостижим. Цикавый мотался по этажам с папкой, залучал Соснина, время от времени дергая за шнурки, раскрывал папку, доставал писанину, клал листки на вытянутую ладонь, точно хотел узнать их вес.
— Претензии жильцов — суммированные... И вы, Иван Воинович, как начальник... Ваша жилконтора взяла дом под свое крыло. Значит, она теперь обязана содействовать!
— Чем сможем, и не более того, — отвечал уклончиво, помаргивал белесыми ресницами. Думал, должно быть: «Тебя бы ко мне в лагерь...»
Претензии в большинстве своем были справедливы. В ответах подрядчика и субподрядчиков звучала вера, что недоделки несущественны, легко исправимы, и так же легко назывались сроки, когда они исчезнут. Продолжался осмотр избранных квартир.
Цикавый допекал личным унитазом. Водил к себе показывал трещину, вины на себя не брал.
— Трещина!.. — вопил он. — Все, все глядите на мое ничтожество: трещина прошла через мой унитаз... Я настаиваю на новом унитазе...
Трещина проходила через унитаз, он думал сэкономить, искал маленькой — любой! — выгоды для себя, мелко хитрил. И это артист, думал я. Или кто он там — администратор? Крупный? Трещина в унитазе.
А в Губерлинск писал Кляйнам, что созерцаю эти приборы, приспособления, с трещинами и без, созерцаю... Что дворники нынче мне ближе, чем многие, а слесарь Петр Петрович вкупе с плотником Николаем изрекают, по моему теперешнему мнению, глубочайшие откровения. Временами падал духом.
Спасало то обстоятельство, что со мной был город. Он укрывал, уводил своими улицами, переулками. Хотя отрешиться от чего-то нового в себе я уже не мог — смотрел, например, в афишу, где огромными буквами выпрыгивало на меня имя артиста, художника, поэта, и думал: ладно, а трещина у тебя, трещина где?.. И казалось, что успехи человека, чье имя попало на афишу, преувеличены, и что о нем как о добром знакомом я слышал от Цикавого. И вот, когда всюду мне чудились эти Цикавые и, значит, обида, несправедливость — у нее были растянутые бледные губы и крупный в веснушках нос, — тогда же обидел Ванчика. И на другой день не мог вспомнить — за что. Было какое-то маленькое вранье, а может, и не совсем маленькое. Что-то жестокое в духе его матери. И меня на минутку захлестнуло, смяло. Он заплакал. Побежал за школу — мы шли, сокращая дорогу, через школьный двор в Монетчиках; оглядывался, на зареванном лице мгновенное проявление ненависти. Жалость и темное изумление — откуда ненависть? — и жалость, жалость: ведь один, без матери растет, бабушка далеко... Догнал, обнял, мальчишеские плечи сопротивлялись, вздрагивали. Приласкал. Говорил:
