Виктор Окунев - Записки лимитчика
Обзор книги Виктор Окунев - Записки лимитчика
Записки лимитчика
В книгу челябинского писателя вошли повести и рассказы, в которых исследуются характеры людей, противостоящих произволу, социальной несправедливости. Активный социальный пафос автора убеждает в том, что всякое умолчание о социальных бедах — то же зло. Книга утверждает образ человека, открытого миру и людям, их страстям и надеждам.
Записки лимитчика
ПОВЕСТЬ
... ни о чем не мечтает, кроме того, чтобы просто жить в Москве. Все равно как.
Ю. Трифонов «Время и место»Лимитная прописка обещана
Вот лезут они в окно... Старый деревянный дом о двух этажах — в соседстве с каменными громадинами начала века, которые прежде назывались доходными. Дом этот окружен зеленью запущенной, но тем и милой! По направлению к нему виляет, нарушая все узаконения жэковского начальника моего Соснина, тропинка. Да уж он и смирился с ней, суровый мой начальник!
А в окно лезут... да кто ж они? Самое начало семидесятых. Общежитские девчата? И старый деревянный дом — общежитие? Никто не знает, Соснин знает. Иван Воинович. Собственно, лезет теперь только одна, последняя, — другая тянет сверху ее за плечи... Обе смеются. Просто киснут от смеха. Чему же смеялись в самом начале семидесятых в Москве, в дни, предваряющие необычайное мое лето, эти девчата?
Окно широко растворено. Переваливаясь через подоконник, болтая ногами, эта последняя и оглянулась на тебя — подруга что-то сказала ей. Снова смех, притворная торопливость движений, напоминающая, пожалуй, о плывущей; но она уплывает не сразу. Тут же несколько девичьих лиц заполняют весь оконный проем: тебя разглядывают, на лицах ждущие улыбки. Я понимаю: театр наоборот, и актеры, похоже, с удовольствием исполняют роль зрителей! Группа оживляется, машут руками. Старый дом, словно выломившийся из неведомого, навсегда счастливого времени... Как водится, вскоре он исчезнет — вместе со своей тайной, так и не разгаданной тобою, с этими смеющимися лицами, с надеждой — на что же? Боже мой, на заурядное знакомство, может быть, на любовь!
В общем, ничего не удается сказать: ведь там, в этом малом углу большого города, поражало обилие темно-зеленого, вечной тени — в сочетании с летним солнцем, прорывами его, столпами! Счастливое противоречие, говорю я себе теперь. И тогда было такое же ощущение: солнце и тень, счастье.
Иван Воинович. Он всё удивляется, откуда я взялся. «Нет, погоди, откуда ты (потом он станет говорить мне «вы»)? Вот ведь тебя не было, и вдруг ты появился...» Стальная сединка коротко стрижена, остановившиеся в разгадке непостижимого голубенькие, под белесыми бровями, глаза глубоко сидят, в них — искреннее недоумение.
— Как же, Иван Воинович, как же не было? — Я почти пугаюсь. — Я всегда был! Дело житейское: приехал, ищу работу, прописки, конечно, никакой... А без прописки — сами знаете... Ну и увидал ваше объявление — здесь же, на углу Валовой и Новокузнецкой...
Все это я говорю путано, не веря ему. Экий еж!
Обычно он ничего не отвечает мне, ежовое в нем все еще недоумевает. Веселится он, разыгрывает меня? Да ему, видно, нравится мучить меня — вот догадка.
Проходит малое время, я все забыл, накатывает на него та же — не та, похожая минута, серьезная веселость, он опять: «Откуда ты взялся? А? Нет, ты скажи, скажи!..»
И приходится, мучась, повторять. Грустная вещь: оказаться без прописки! Грустней не сыщешь. Нет прописки — нет и человека! Но, чтобы понять это... Многим, как я убедился, не дано понять.
Про него что известно? Из отставников, майор либо подполковник, был начальником лагеря — где-то на севере. Тоже пришлый, значит, но со связями, имеющий вес и в райотделе милиции, в чем я вскоре и удостоверился: лагерь был всемогущ, далеко протянул свои щупальцы...
Все же прописка лимитная мне обещана, надо только выждать необходимый срок. Так объяснили. А пока обитаю я в Монетчиках, в одном из Монетчиковских переулков. Угловой, точно игрушечный, дом, первый этаж, едва ли не по окна ушедший в землю. Близко — кондитерская фабрика «Рот-Фронт», старое краснокирпичное строение. И пахнет оттуда запахами «ротфронтовскими», чуть ветер — густыми сладкими волнами накатывает реальность. А я... тоже реальность: сижу пока на хлебе с водой. Но я надеюсь... Более того, могу смело сказать: я счастлив! От голода, от свершившегося легкость во мне такая, что еще немного — и я полечу. Как во сне!
«Требуются плотники, кровельщики с предоставлением жилплощади...» — мне повезло. А что позади? Тридцать три года, армия, стройки, мало ли что! Но сегодня мне повезло.
Возня с паспортами на жилье — выдуманы были тогда паспорта с взаимными обязательствами нанимателя и жилконторы, не знаю, существуют ли они теперь, в новом времени, дэзовском, — так вот, возня с паспортами меня не удручает. Тесная комнатушка, скорей, закуток, однако с окном, — чего еще надо! Хотя Соснин посадил меня сюда временно. Судьба моя сейчас решается: в плотники ли мне, в кровельщики? Почему-то я стал ему нужен.
Что же в паспортах? Посмотрим! Монетчиковские переулки, Валовая, Новокузнецкая, Пятницкая, Маратовский переулок, Островского, Ордынка потрясают меня: какая бездна судеб, бездна истории! А история мне дорога. Мелькают фамилии, квадратные метры, мои надежды, почва под ногами, — сглазишь, сглазишь, не торопись!
Вот квартира известного, мировой известности шахматного гроссмейстера... Меня специально кто-то просвещал набегом: живет у нас на Пятницкой, вот его жилплощадь, ничего себе, а? Нам бы такую... Да хоть не такую... Такую, такую!
Но я невинен, ни тени зависти, все во мне тайно улыбается: кто хочет, пусть завидует мне... У меня десять квадратных метров, гвоздевское наследство (Гвоздев — кровельщик, хулиганистый, пьющий; жалея семью, дали приличную служебную комнату). У меня из всей мебели — четыре стула казенных, на них и сплю. Вы пробовали спать на стульях? Составить их так, чтобы, поворачиваясь, не свалиться, — наука! Наука ночевок. Свернутый пиджак — под голову. Окна на ночь занавесить газетами. Пожелайте мне спокойной ночи!
...И сосед по квартире Яков Бравин. Сразу известил: пенсионер какого-то значения, кандидат педагогических наук. Бывший боксер: «Вы, конечно, не слышали моего имени? До войны меня знали... Но вы же молодой человек, молодой интеллигентный человек! Не то, что этот хулиган Гвоздев!» Настойчиво показываемый журнал «Физкультура и спорт» за 28-й год: на обложке он — мощный черноволосый юноша с выставленными кулаками. Чуть ли не звезда рабочего спорта.
— Вы видите, в каких условиях я живу? — он неопределенно хмыкает. — Хотя нам обещали: нас скоро сломают...
Он имеет в виду дом.
— Я жду целую жизнь! Мой организм... О, я много мог бы рассказать вам про мой организм!
Он симпатичен, мой сосед. Но в какой он затрапезе!.. Я еще не знал всей его затрапезы, его доброго сердца, его шутовства.
— Вам не мешает радио? — спросил Бравин в первый же вечер. — Я люблю, когда погромче: иначе я чувствую себя одиноким...
Мне радио не мешает, напротив.
— Яша, гаси свет! — командует сам себе Яков Борисович и — марш-марш по коридору, щелкая выключателями, скрипя половицами.
— Энессонька, детонька моя! — поет он в следующий момент своим невозможно хриплым, но и умильным голосом. — Детонька моя, кисонька...
Это он поет с оглядкой на Талю, Татьяну Леонидовну. У них три кошки, Энесса — любимица.
— Хотите знать, молодой человек, что такое Энесса? — Солнце в кухне, старые половицы, нелепый туалет — кабина фанерная вдвинута в кухню; согнувшийся от какой-то болезни неопрятный, грузный человек, сильно заросшие грудь и живот открыты взглядам. — Так вот, Энесса — значит Нечистая сила! В сильном сокращении. — Он хитро разглядывает меня — оценил ли я юмор, — под глазами у него мешки, волосы вокруг лысины кудлаты.
У Нечистой силы, нервной, злобной кошки, один бок ободран и ухо располосовано. Прочие, а их иногда набегало не то три, не то четыре, оставались безымянными для меня. Мыська? Наташка?.. Чужих кошек гоняли, особенно сам.
Он все подтягивает сползающие байковые шаровары. Коричневые. Я вас душевно помню, Яков Борисович!
Татьяна Леонидовна работает воспитательницей в интернате для трудновоспитуемых, на все лето она уезжает за город.
— Яша, они на твоей совести... — говорится это очень серьезно. Татьяна Леонидовна еще молодая женщина: осталось впечатление от ее самоотвержения, золотистых волос, бледности тонкого лица.
— Талечка, как можно сомневаться? — громыхает Бравин. — Талечка, будь спокойна.
Кухонное окно открыто во двор, кошки на подоконнике — сидят, слушают. Она поцеловала его в толстую, по-черному небритую щеку, улыбнулась вымученно и закинула за плечо рюкзачок. Кошки разом спрыгнули на пол, кинулись провожать.
