Георги Господинов - Естественный роман
И я пнул дверь и вышел.
10
Его еще никто не видел, но оно существует…
Несколько лет после свадьбы мы жили в доме моей жены. Точнее, в доме ее родителей. Эмма была с ними в слишком напряженных отношениях, которые с моим появлением усугубились еще больше. Для двух семей квартира была мала. Мы ютились в одной тесной комнатушке с балконом. Единственным местом, в котором мы могли столкнуться с ее родителями, была кухня. Моя жена выжидала момент, когда родители смотрели телевизор в гостиной, и быстренько готовила ужин, после чего приносила его в нашу комнату. Другим очагом напряжения оставался туалет. У меня развилась необыкновенная чувствительность, и я стал различать все шумы в квартире, угадывая, кто и когда собирается помыться или сходить в туалет. Я допускаю, что и отец Эммы, со своей стороны, прилагал все усилия к тому, чтобы с нами не столкнуться даже случайно, поскольку мы умудрялись прожить несколько месяцев, не видя друг друга. Существовала даже большая вероятность встретиться где-нибудь в городе (когда это случалось, мы лишь холодно кивали друг другу), чем увидеться на тех семидесяти квадратных метрах, на которых мы обитали. Не припомню, чтобы мы с ним ссорились. При том, что мы не разговаривали, это, конечно, было бы невозможно. Напряжение росло, и я до сих пор не могу объяснить — почему. Для зарождения несовместимости двух людей, так же как и для противоположного чувства, поводы не нужны — они лишь могли рассеять неестественное напряжение. Мы же осторожно их избегали. Четыре года спустя, когда мы с женой стали жить отдельно, это напряжение не исчезло. Именно это и было самой мистической частью нашего брака. Ее родителей уже не было (они присмотрели себе маленькую квартирку на другом конце города), мы могли спокойно расположиться в ранее недоступных зонах гостиной и кухни. Я мог сидеть сколько захочу и когда захочу в туалете. Несмотря на это, напряжение, как призрак, по-прежнему витало в нашем доме. У меня было такое чувство, что оно впиталось в обивку мебели, в обои, ковер. Между нами стали вспыхивать бешеные скандалы. На пустом месте, без всякой на то причины. Как будто все, что четыре года накапливалось в маленькой комнате, вырывалось наружу. Каким-то необъяснимым образом отношения между Эммой и ее отцом повторялись и между нами. Я чувствовал, что теряю рассудок. Я предложил переклеить обои, мы отнесли на помойку два старых кресла, переделали комнаты до неузнаваемости. Я ей так и не сказал, чем мотивировалась эта необычная для меня жажда деятельности, но думаю, она догадывалась. Ничего не помогло. Существовал какой-то неистребимый механизм, который действовал безотказно и все портил.
Мои рассказы того периода (я нашел для себя один слабый, но хорошо финансируемый журнал и печатал их под псевдонимом за приличный гонорар) становились все параноиднее. В одном из них — кажется, он так и назывался «Механизм», — рассказывалось о старом печатном станке, на котором долгие годы выпускали какой-то не особенно популярный ежедневник, специализирующийся преимущественно на криминальных историях, паранормальных явлениях и тому подобных вещах. Газета обанкротилась, и станок убрали на склад. Месяц спустя газета неожиданно снова появилась на рынке. Никто не знал, кто ее выпускает. Бывшие редакторы удивились еще больше. Самым странным в этой истории было то, что ежедневник выходил с опережением в один день и описывал все то, что должно было произойти на следующий день. Наиподробнейшим образом рассказывал обо всех убийствах, катастрофах, изнасилованиях, которые только предстояли. Наконец оказалось, что за всем этим стоит тот самый печатный станок, который так долго делал эту газету, жил типографской краской и кровью на ее страницах, что даже без людей продолжал работать по какой-то ужасающей инерции.
Где скрывался механизм, который разрушал наш с Эммой брак? Я никогда себе не прощу, что в свое время мы остались жить в той квартире, но я не уверен, что если бы мы все-таки переехали, то что-нибудь бы изменилось. Мы зашли слишком далеко. Мы уже спали в разных комнатах. С утра караулили друг друга, чтобы случайно не столкнуться в туалете. Все повторялось. Я понимал, что такое состояние изводит и Эмму, но никто из нас уже не был в состоянии сделать шаг, решиться на жест. Механизм действовал.
11
Обдумываю роман из одних глаголов. Никаких объяснений, никаких описаний. Только глагол — честный, холодный, точный. Начало стоило мне трех ночей. Я выкуривал сигарету за сигаретой и в конце концов так ничего и не написал. Какой глагол должен был быть первым? Все выглядело слабым, неточным. Каждый глагол был следующим. Если остановиться на глаголе «рожать», то сразу же перед ним возникает «зачать», а еще раньше — «совокупляться», «желать» и так далее, в обратную сторону, опять до «рожать», замкнутый круг, пропади он пропадом. Глаголы на всех уровнях: движение жидкостей в организме для достижения гомеостаза, осцилляции в клеточной мембране, передача сигналов по нейронам, глаголы в альвеолах.
Я убежден, что все началось с глагола. Иначе и быть не могло. Я встал. Закурил. Подошел к окну. Вошла моя жена. Ты идешь спать? Нет.
Она пожала плечами и вышла. Я представил себе, как она стелет свою часть кровати, и обе кошки сразу же шмыгают к ней под одеяло.
12
Только банальное мне интересно. Ничто другое меня так не забавляет.
Чем безрассуднее я становился затворником (затворничество в браке прежде всего проявлялось в избегании разговоров о нем), тем усерднее я углублялся в дебри туалета. Наверное, только там, в этой комнате (ненавижу слово «помещение») и в этом языке, мне удавалось расслабиться.
Я закопался во всевозможной научной литературе и с легким злорадством обнаружил, как стыдливо — или брезгливо — из нее исключался клозет. Язык о нем умалчивал. Клозет не был предметом ни одной науки, не входил ни в одну дисциплину. Я решил искать его как пространство, как часть постройки, как здание. Прочитал все, что касается архитектуры. Совсем скупо, где-нибудь к концу довольно обширной главы о сельском и городском доме, о центре и периферии города, о благоустройстве и водоснабжении, появлялось две-три строчки о нем — больше он нигде не упоминался. Я начал читать через призму клозета все, что попадалось мне под руку, подгоняя высказанные будто совсем по другому поводу мысли к интересующей меня теме. Там, где Гарфинкель исследовал формальные структуры практических действий, где социология рассуждала о банальном в повседневности, я с тайным наслаждением видел мой предмет. С удовольствием читал Шюца, якобы исследовавшего мир непосредственного социального опыта (sociale Umwelt), где, цитирую, «мы делим с нашими близкими не только периоды совместно проведенного времени, но и целый сектор пространственного мира, который общедоступен. При этом тело другого доступно мне, а мое тело — ему». Не кружит ли Шюц как раз вокруг этого места? Не является ли клозет частью праосновы (Urgrund) невопрошаемой данности, которая должна стать подвопросной, быть подвергнута расспросам? Шюц был назначен главным магистром новой науки, предметом которой должен был стать клозет. Я пригласил и Лиотара, ищущего истинный «ойкейон» — тенистое пространство уединения и одиночества, — пространство, противостоящее политикону. Я-то знал, что ищет Лиотар.
В 30-е годы Ортега-и-Гассет жаловался, что «домашние стены пропитались анонимным гулом бульваров и площадей»… Я мог бы предложить ему самое тихое и уединенное место в доме. Последнее убежище от цивилизации. Я чувствовал себя Вергилием, который хочет показать этим людям путь к кругам домашнего рая.
13
Карлсон? Это, случайно, не тот добродушный педофил…
— Ну, когда тетеньки больше кушают, их животы надуваются, и они сносят детей. — Так дети объясняют естество.
Мне нравилось болтать с ними, как со взрослыми. Со взрослыми даже было немного скучнее. Начинаем совсем ненавязчиво:
— Ты знаешь, кто сносит яйца?
— Курица сносит яйца. Она не может снести… ни коров, ни часы.
— А кто снес курицу?
— М-м-м… дерево. — Как просто он выбирается из замкнутого круга парадокса, как легко переходит к другому виду.
— А дерево кто снес?
— Семечко.
Ясно, что это он уже знает. Слегка разочарованный, я решаюсь на провокацию:
— Семечко? Как же такое маленькое семечко может родить такое большое дерево?
— Нууу… — думает он больше минуты. Моя реплика сбила его с толку. Обычно большее порождает меньшее, а здесь… — Нууу… тогда корни!
— А кто снес корни? — не отступаю я.
— Раскаты грома, — молниеносно отвечает он, — они падают в землю и становятся корнями.
