Роберт Шнайдер - Сестра сна
Агата Альдер, то бишь Зеффиха, вскоре совсем сдала. Она уже вовсе не мылась, целыми неделями ничего не готовила, кроме кукурузной каши, и остывшей жижей набивала себе утробу. Зеффиха сильно растолстела, и лицо се стало похоже на шмат сала. Она больше не могла спать со своим Зеффом, да и он, когда супруга «разжирела, ровно свинья супоросная» — это сравнение сорвалось с уст ее единственной подруги, — был не в состоянии любить ее. При этом шел ей всего двадцать седьмой год. В довершение ко всему она измыслила какой-то загадочный культ, — с молитвами и песнями шаталась ночами по Эшбергу, ставила жабам зажженные свечи, валялась нагишом в осенней листве, сажала на голый живот навозных жуков, забивала глиной срамное место и наконец вырезала кусок плоти из своей левой щеки. Она торжественно отнесла его на подушке в церковь, возложила свою реликвию на алтарь св. Евсевия, который тоже будто бы отнес кусок собственной плоти на Викторсберг, поднявшись туда с Бреснерберга. Нельзя не подивиться его сноровке: ведь в руках у него была собственная, отсеченная какими-то негодяями голова. Зеффиха часами простаивала на коленях перед алтарем, снова и снова задавая один и тот же вопрос: за что Господь послал ей такого ребенка? Если бы он одарил ее просто дурачком — при этом она имела в виду идиотика, — в деревне вообще ничего не заметили бы. К сожалению, через год, когда она уже оправилась от горя и вновь научилась радоваться жизни, именно это ее заветное желание и исполнилось с рождением третьего ребенка. Как бы бездушно это ни прозвучало, следует сказать, что безумие матери означало для Элиаса начало жизни. Он был отпущен на волю, вернее сказать, обрел свободу. В доме Альдеров тем не менее все шло своим чередом.
Но как поступал Зефф, когда ближние нуждались в его душевной заботе? Случалось, что Элиас бросался ему на грудь, не в силах вымолвить ни слова, просто в надежде, что отец прижмет его к себе или бессловесно утешит. Зефф молчал.
А братец Фриц? Тут мы чистосердечно признаемся, что он нас не интересует. На протяжении всей своей жизни Фриц был столь незаметным человеком, что его лучше вообще обойти стороной. Он был не более чем образцовым статистом. И действительно: до нас не дошло ни одного слова из его уст. Однако даже если бы и дошло, оно не вызвало бы у нас интереса.
Картина ранней юности нашего героя теряется во мраке. И все же были мгновения светлой радости, и негоже таить их от читателя. В связи с этим стоит вспомнить последний эпизод и вернуться к весне 1806 года, когда мальчику было пять лет.
Это случилось дождливым апрельским днем. Где-то ближе к обеду Элиас стоял у окна своей комнатушки и смотрел, как незнакомая женщина, пыхтя, поднимается по проселку. По заплечным ремням и саквояжу из красной кожи он тут же догадался, что это акушерка. Элиас открыл окно, чтобы посмотреть, куда она направляется. Вот она исчезла из виду, и тогда он, рискуя упасть, перегнулся через подоконник и увидел, что она свернула к дому Нульфа Альдера. Примерно полчаса спустя Элиас лежал на своем тюфяке, в затылке — острая режущая боль, в сердце колотье, дыхание почти замерло.
«Господи! Господи! Что же это? — пронеслось в голове. — Что это?» Сердце просто разрывалось.
— Что это? Что? — крикнул он глубоким гортанным голосом, засмеялся и заплакал одновременно, в ужасе вскочил на ноги, торкнулся в запертую дверь, забарабанил кулачками по доскам цвета пожухлой листвы. Отчаявшись, он бросился к окну и, разбив головой стекло, метнул вниз сгусток своего крика, туда, где стоял лес, за которым тек Эммер.
— Не умолкай! Только не умолкай! — кричал Элиас.
Виргина Альдер, Нульфиха, родила своему мужу девочку. Здоровую и телом, и душой. При крещении ей суждено было наречься Эльзбет. С тех пор на алтаре Пресвятой Девы стоял великолепный букет полевых цветов. И вообразить, что когда-нибудь он окажется увядшим, было попросту невозможно.
Элиас рыдал от радости. Он ликовал. Ликовал всем своим существом. Ведь он услышал чудесное биение, и этот мягкий стук преображал все, что было перед глазами; Элиасу казалось, что он видит рай.
— Только не умолкай! — стонал он, посылая голос к опушке леса, за которым он впервые услышал чудесный звук.
Это билось сердце маленькой Эльзбет. Это был звук любви.
Голос, твари и орган
Прожив всего десять лет, он достиг зрелости взрослого мужчины. Волосы поредели, по обеим сторонам лба обозначились залысины. А поскольку ему хотелось выглядеть так же, как и сверстники, он подпаливал свечой клочковатую поросль на подбородке в надежде, что борода больше расти не будет. Та громада ощущений, которая обрушилась на него в русле ручья, переиначила все законы физического развития. Элиас имел наружность и голос мужчины, но ростом он был с десятилетнего мальчика. Он хотел оставаться ребенком и говорить детским голосом. Что же касается странностей его внешнего облика, то на этот счет ему приходилось слышать такое, чего он никак не мог постичь рассудком. И тем, что Элиас сумел не утонуть в грязи намеков, лжи и поношений, он был обязан природе своего сердца. Оно было добрым. У него хватало силы надеяться.
Даже нечто исключительное становится обыкновенным, если оно изо дня в день на виду, и вскоре в деревне попривыкли к виду этого мужчины-ребенка. В школе было не особенно заметно, что среди рахитиков с огромными головами, рябых и конопатых, идиотиков и жертв кровосмешения сидит какой-то дохляк с пылающими желтым огнем глазами. В ту нору деревенский учитель Оскар Альдер обратил внимание на убожество и худобу детей Зеффихи. У них были впалые щеки, заостренные подбородки, иссиня-черные подглазья. Ведь уже давно Зеффиха не варила ничего, кроме постылой, водянистой кукурузной каши. И какое-то время Оскар Альдер вынужден был находить им стол на стороне. Когда же Зеффиха обрела ясность рассудка, дети ее ожили снова.
К тому времени иные бабенки стали бросать на Элиаса похотливые взгляды, и совсем не на желтые его глаза, а на непомерно развитый признак его половой принадлежности. Элиас не понимал смысла их незамысловатых речей, не понимал учащенного стука, сотрясавшего их груди. Он старался просто обходить этих женщин. Одна из них сильнее всех увлеклась маленьким мужчиной. Звали ее Бургой, она жила одна: суженого убили французы. Бурга любила людей и жизнь, а потому из нее сделали деревенскую шлюху. Она была обычным предметом пересудов, так как по воскресеньям не ходила в церковь. Она, может. и ходила бы, если бы не была обречена протирать коленки на самой передней скамье — скамье для незамужних. В отличие от прочих скамей, предназначенных для женщин, эта была чем-то вроде позорного столба и разнилась с ним лишь горизонтальным положением — просто голая плаха без всякой спинки. На ней полагалось сидеть всем девицам и бабам, пришедшим к материнству не по чести. А Бурга не раз вытравливала плод, об этом знала вся деревня.
В ту пору Элиас решил не произносить ни единого слова на людях. Страшное переживание, испытанное им в Троицын день, заставило его замкнуться в своих сокровенных мечтаниях. Он стал ненавидеть себя и свой бас. Когда же все-таки не говорить было нельзя — в школе, на уроках закона Божия — он старался это делать без помощи голосовых связок: с шумом выдыхая воздух и переходя на шепот, словно хрипел горлом от природы. Этот способ артикуляции стоил ему таких громадных усилий, что вскоре у него начались головные боли. Тогда он стал и вовсе молчуном.
Однажды он пошел горевать вниз к Эммеру, где не боялся быть кем-либо услышанным. И так же как вода обточила его любимый камень, начал он шлифовать собственный голос. Первое время он просто исходил многочасовым криком. Он кричал до полного изнеможения в надежде изгнать таким образом басовые обертоны из своего голоса и оставить лишь те, которые образуют мальчишеский дискант. Элиас заблуждался — добиться удалось только хрипоты. И тогда он заплакал, бессильно свесив в воду ноги и уставясь на бурлящий вверху водопадик. Он тупо смотрел на белые клокочущие бугорки воды, на нескончаемые струи горного ручья.
Июньским вечером, за два дня до того, как мальчику исполнилось одиннадцать лет, он, как всегда, сидел на своем камне и безутешно смотрел на низвергающуюся воду, и тут его осенило. Он открыл для себя, что вода всегда течет сверху вниз, что камень тоже катится вниз, а не в гору, что дождинки падают, что даже полевой цветок со временем начинает клониться к земле. Он открыл закон тяготения. И Элиас решил попытаться применить его к собственному голосу, заставить скользить его с высоты в глубину, чтобы звучал он только в голове. Через несколько часов упражнений он мог уже говорить головным голосом.
И случилось нечто поразительное: когда он пробовал своим головным голосом самые верхние регистры, из зарослей вдруг выскочил лисенок и совершенно беззастенчиво взглянул мальчику прямо в лицо, потом поднял мордашку, сделал прыжок и очутился у самых ног Элиаса. Мальчик испугался, а следом за ним — и лисенок, и уже через секунду рыжий с бурым кончиком хвост исчез в кустах. Потом лисенок появился вновь, но теперь уже держался на почтительном расстоянии. А темнеющие влажной чернотой щели и впадины возле водопада наполнились какой-то суматошной жизнью. До времени проснувшиеся летучие мыши вдруг заметались в воздухе и никак не могли успокоиться. Когда одна из них спикировала на голову Элиаса, а потом шлепнулась на плоский лоб камня, приклеившись к нему серыми с кровавым отливом лапками, Эли а су стало страшно. В это же время эшбергские собаки подняли лай, и их многоголосый хор долго не умолкал. Чуть погодя на камень вскарабкались две пятнистые саламандры, обманутые в своих ощущениях: им показалось, что восходит солнце.
