Галина Щербакова - Кто из вас генерал, девочки?
«Приколачивать гвоздиками», – думала Ритка.
Но ничего не было. Он усадил ее в автобус – первый раз она ехала сидя, послал тысячу поклонов ее папе и маме, и она вдруг увидела, что на автобусной остановке он меньше всех ростом («Поэтому со мной и ходит!»), что пальто у него длинное, а ноги в ботах «прощай, молодость!» очень большие («Как у клоуна!»), что, пока автобус не отошел, он опустил уши у шапки, а рядом стоял парень с непокрытой головой, и Ритке стало неловко, что он ее провожает и так публично, противно мерзнет. Он никак потом не мог понять, почему она перестала ходить с ним в кино, а Ритка стала регулярно ездить домой. И тетя Фрида была совершенно счастлива. «Кавалеров на свете много, а мама у тебя одна», – говорила она Ритке.
– Конечно, мама, – отвечала Ритка. – Пусть нас кавалеры подождут.
Когда кто-то из знакомых девчонок вышел на втором курсе замуж, тетя Фрида всплеснула руками.
– Это же надо! – и просительно добавила: – Я тебя прошу: ты с ней не встречайся. Ну, что у тебя может быть общего с женщиной? – Слово «женщина» тетя Фрида произнесла очень брезгливо.
А распределение все ближе и ближе.
– Фима, скажи ей! – каждый день говорит тетя Фрида. – Она должна вернуться домой.
– А это будет правильно, Фридочка? – беспокоится Риткин папа. – Она же комсомолка.
– А разве комсомольцы не нужны здесь? И вообще, Фима, сколько у тебя детей?
– Рита, ты не можешь уехать! – говорит в очередную субботу отец. – Ты у нас одна.
– Идиоты! – возмущается тетя Рива. – Где вы найдете ей мужа? В этом городе? Не соглашайся, Риточка! Ни за что не соглашайся. Тут же нет общества.
– Да что вы все замуж и замуж, – чуть не плачет Ритка, – разве это в жизни главное.
– Вот видишь, – торжествует тетя Фрида, – у девочки совсем другое понятие.
И все-таки по распределению Ритка вернулась домой. Теперь каждый день она ходила на работу в контору ОРСа. Вечером гуляла с родителями. Мама гордо шла рядом, влюбленно смотрела на Ритку и говорила:
– Разве плохо? Ты дома, и у тебя есть всегда чистая ночная рубашка. Разве ты ходишь в столовую? Разве тебе нужно о чем-нибудь думать? Все твои деньги – тебе. Хочешь – купи шубу. Хочешь – купи ботинки за шестьдесят рублей. Хочешь – каждый день ешь конфеты пять рублей кило. Разве это плохо? А замуж – он не убежит. Был бы человек хороший и образованный.
Ритка несказанно обрадовалась, когда райком комсомола включил ее в предвыборную агитбригаду.
– Вы как молодой специалист…
– Ничего не надо говорить, – взмолилась Ритка, – не надо меня агитировать. Я рада, что вы меня позвали.
В этой бригаде она и познакомилась с Михаилом. Он пришел в райком злой и сразу стал ругаться.
– У меня план летит к черту, некогда мне по дворам ходить… Пусть вот школьники ходят, – и он кивнул на Ритку.
Ритка засмеялась, и ребята из райкома тоже, а Михаил потом рассказывал ей:
– Мне и в голову не пришло, что ты уже взрослая. Сидит такая малюсенькая пигалица, глаза таращит…
– Кто-кто? – возмутилась Ритка.
– Пигалица… – смеется Михаил. А потом берет Риткины руки («Господи, и это называется „руки“. Сколько тебе лет, ребенок?») и говорит тихо-тихо: – Ну, ладно, не пигалица. Дюймовочка. – И удивленно спрашивает: – Где ты нашла эти глаза не по росту?..
Они ходят по вечернему парку, небо сквозь лестничные пролеты разрушенного дворца кажется неестественным, как в театре. Из каменных щелей в стенах растет трава, и от этого развалины кажутся косматыми.
– Ух, – говорит Ритка, – страшно.
Михаил кладет ей руку на плечо («И это плечи, – смеется, – что могут вынести эти две тоненькие косточки?»).
«Какая я была бы дура, если б не приехала сюда, – думает Ритка. – Глупая тетя Рива, как она меня отговаривала».
Каждое утро она бежала в ОРС, вечером ждала Михаила. Он приходил сразу после смены, с мокрыми после душа волосами, и они шли куда-нибудь, все равно куда!
– Риточка, – сказала тетя Фрида, – и что ты себе думаешь? Не собираешься ли ты замуж?
– Собираюсь, – весело ответила Ритка. – Обязательно собираюсь!
– Фима! Фима! – закричала тетя Фрида. – Ты слышишь, что она говорит?
Риткин папа растерянно смотрел на дочь.
– Ну что тут удивительного? – спрашивала Ритка. – Что?
– Ничего, – сказала мама и заплакала. – Лучше б ты уехала отсюда. Лучше бы я тебя не видела, чем этот шахтер.
– Мама, он начальник участка, он инженер, – кричит Ритка.
Но если б он был и простым забойщиком, крепильщиком, если б он не имел этого проклятого диплома – все равно она бы бегала к нему после работы, все равно она была бы самая счастливая. «Тут уж ничего не поделаешь, мамочка!»
– Я прошу тебя, я очень прошу, – говорит она матери, – ты меня пойми и полюби Мишу. Иначе нам всем будет плохо, а я так хочу, чтоб нам было хорошо. Миша придет к нам в гости, и ты посмотри на него внимательно, он хорошо относится к тебе и папе, он очень добрый.
– Ты можешь пригласить в гости даже Николаича, – говорит мать. – Что тебе мнение родителей.
Николаича! Это значит, что мама никогда не смирится с Михаилом, Николаич в их семье – это символ самого ужасного, что есть, может быть и было на нашем белом свете. Николаич – это катастрофа, это – несчастье, это лучше уж совсем не родиться, это «вот куда доводит водка», это «как ему не стыдно ходить по земле, и как вообще земля таких носит».
Николаич вернулся с войны в сорок пятом. От плеча до пояса звенели у него медали, ходил он гордо, любил, остановившись на улице, поговорить о войне и о том, что теперь надо жить совсем иначе, чтоб у каждого были такие погреба, какие он видел у немцев, чтоб мог человек спуститься вниз по каменным ступенькам (а у нас лестнички деревянные ставят, в темноте запросто шею сломать можно), нацедить из бочки вина, отрезать от окорочка грамм четыреста розового с белым удовольствия, а чтоб дома музыка играла и дети все сплошь при бантах были. «Вот как моя Зайка!» И Николаич подталкивал в подтверждение своих слов свою дочку, одетую в исключительно белый шелк, с розовыми лентами на рукавах и подоле.
То ли понравился всем образ жизни, нарисованный Николаичем, то ли просто сразу после войны некого было ставить, только сделали его в том же сорок пятом председателем райисполкома, и начал он осуществлять великую идею каменных погребов и бело-розового шелкового счастья. Для начала и для образца все сделал у себя, но тут его почему-то сняли, а так как неловко было после председателей посылать его работать по специальности – до войны он работал рассыльным в местной газете, – то сделали его директором хлебозавода. Но в городе начались перебои с хлебом, а тот хлеб, который появлялся все-таки в продаже, был такой сырой и тяжелый, что однажды одна темпераментная домохозяйка залепила мякишем глаза и уши Николаичу, когда тот оказался поблизости от магазина. Послали тогда его директором бани, потом заведующим шахтным конным двором, а потом и совсем уволили. И ходил вечно пьяный Николаич по городу и по-прежнему рассказывал взволнованную историю о погребах, которые у нас строить не умеют, а его, умного, слушать не хотят.
Вот что такое Николаич. Вот кого Ритка могла пригласить в гости, если уж хотела доказать, что в советах родителей не нуждается.
– Уедем, раз так, – говорил Михаил. – Работу я себе не найду, что ли?
– Уедем, – соглашалась Ритка.
Решили: Михаил едет в Ростовскую область, где тоже есть шахты, а когда устроится, даст Ритке телеграмму. А она пока подготовит родителей.
Через две недели пришла телеграмма. «Все в ажуре. Жду».
Ритка пошла к тете Риве, положила на стол телеграмму.
– Ты должна мне помочь.
Певица сидит в малиновом халате на диване, толстая и печальная.
– Нет, Риточка, – говорит она. – Нет.
– И все равно я уеду, – твердо говорит Ритка.
– В нашем роду так никто не поступал, – спокойно отвечает тетя Рива. – И родители моего первого мужа тоже так смотрели…
– Дикари, – кричит Ритка, – питекантропы!
Певица печально улыбается.
– Я тоже за семейный порядок, но если ты их уговоришь, я не скажу ничего против. И Гере тоже не велю.
Уговоришь! Легко сказать. Мама лежит с сердечным приступом. Папа бегает с кислородной подушкой. Дядя Гера молчать отказывается. Сиплым голосом он кричит, что Ритка – негодяйка, если может променять своих родителей на какого-то малоизвестного парня.
– Вы хотите, чтоб я была старой девой? – плачет Ритка. – Да?
– Папа все устроит, – стонет тетя Фрида. – Разве у тебя нет родителей?
– О! – кричит Ритка. – Вы все сумасшедшие…
– О! – стонет тетя Фрида. – Я умираю.
– Боже мой, боже мой! – плачет Риткин папа.
Как ненавидяще смотрит на Ритку дядя Гера, когда сиплым голосом вызывает «Скорую».
Так Ритка никуда и не поехала. Пять телеграмм было от Михаила, двенадцать писем. А потом уже ничего.
– Разве тебе плохо с нами? – говорит каждый день мама. – Разве ты бегаешь в столовую? Разве у тебя нет всегда чистой рубашки? Ты скажи?
