Грэм Джойс - Индиго
Он работал методично. Сначала разобрал кучи одежды; тут были фирменные шмотки, которые прекрасно подошли бы ему, но невыносимо было даже думать о том, чтобы надеть их. Отдам в благотворительные организации, решил он, укладывая вещи в мешки, проверяя содержимое карманов и с удовольствием представляя себе чикагских бездомных в одежде от Армани и Гуччи. Была тут и женская одежда — джинсы и белье, раскиданное как попало, поношенная обувь — пары не сыскать, кожа покрыта плесенью. Еще были стопки журналов по искусству, явно подписные и нечитаные. Их он выбросит.
Кроме того, нашлись фотографии, в основном такие старые, что почти полностью обесцветились; торшер; африканские маски; аудиокассеты со спутанной лентой; романы в бумажных обложках; лыжные крепления; магнитола; старое компьютерное железо; пустые деревянные рамки; дюжины пустых пузырьков из-под витаминов; засохшие домашние растения прямо в горшках… Все без разбора швырялось сюда.
И в самом низу — еще картины, ничем не примечательные на взгляд Джека, — целый штабель.
Джеку попалась газетная вырезка в прозрачной пластиковой папке. Заголовок привлек его внимание:
ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ХУДОЖНИКА
В короткой заметке говорилось об исчезновении молодого художника, который пропал накануне вручения ему национальной премии — диплома и денежного чека. В этой связи газета упоминала о «Марии Селесте»,[5] заявляя, что друзья художника нашли в его квартире остатки еды и полупустую бутылку вина. Случилось это два года назад. Заметку сопровождала фотография двадцатисемилетнего художника — темпераментного и нервного молодого человека в очках в тонкой оправе и с козлиной бородкой, надменно смотрящего прямо в объектив. Имя его было Николас Чедберн.
Джек отнес заметку в гостиную и сверил имя с подписью на обороте одной из картин, чтобы убедиться: художник был автором «Невидимости 1». Потом положил вырезку к остальным своим документам и закончил уборку в чулане.
Когда под вечер приехала агент по недвижимости, озеро было спокойным, а Джек уже наполнил старьем пятнадцать мешков. Женщина с блокнотом — волосы налакированы так, что можно порезать палец, — обращалась к нему почти как к родственнику, как к человеку, который наконец-то проявил здравый смысл и решил продать старую квартиру. Предварительная цена, названная Джеком, была, по ее мнению, слишком низкой. Она ушла меньше чем через полчаса, заверив его, что использует любую возможность, чтобы быстро продать квартиру, и перед уходом посоветовала Джеку повесить картины на место.
Джек позвонил Луизе и попросил совета относительно картин и мебели, надеясь воспользоваться предлогом и пригласить ее куда-нибудь пообедать. Она дала ему телефон мебельного перекупщика, сказала также, что большинство картин в квартире принадлежат неизвестным художникам, к которым Тим испытывал симпатию, и только на то и годятся, чтобы придать помещению более привлекательный вид. Наконец Луиза произнесла:
— Джек, я должна идти. Нужно что-то сообразить насчет еды.
— Еды? Я тоже, как переехал из отеля, не сообразил поесть.
— Не хочешь присоединиться? Мог бы поесть со мной и Биллом.
Билл? У Джека сжалось сердце. Первый раз он слышал о Билле.
— Нет.
— Не «нет», а «да». Прихвати бутылку вина.
Она назвала ему адрес, сказала, чтобы он взял такси, и, не слушая его возражений, положила трубку. В любое другое время, поставленный перед выбором — болтать с каким-то неведомым Биллом, втайне представляя себе, как раздеваешь его жену (которая, так уж случилось, сестра тебе), или в одиночестве жевать двухфунтовый стейк в тоскливом дешевом ресторанчике, — он предпочел бы полное одиночество.
К тому времени, как он вылез из такси где-то поблизости от Чикагского университета, настроение у него окончательно испортилось.
На кухне что-то готовилось. Луиза впустила его, приняла из его рук вино, которое он так тщательно выбирал, и, не глядя на этикетку, сунула в холодильник.
— Где Билл? — спросил он помимо воли.
— В другой комнате, — ответила она приглушенным голосом и ему показала, чтобы говорил потише. — Ты остаешься? Если да, то снимай пальто. А то у тебя такой вид, будто ты сомневаешься.
Квартирка была маленькая, но, как у Тима Чемберса, в ней царили чистота и порядок. Гостиная служила одновременно и столовой; Луиза зажгла свечу на столе, но еще не поставила третий прибор для Джека. В глубине комнаты на малой громкости туманно и грустно мурлыкала Этта Джеймс. Джек заметил на серванте знакомый диск цвета кости на кожаном ремешке. Талисман, который обычно носил отец.
— Я только что рассказывала Биллу о тебе. Я солгала и сказала, что ты был знаменитым в Европе футболистом. Ничего?
— Зачем? Разве он любит футбол?
— Не смеши меня. Хочешь с ним познакомиться? Проходи. Он, наверно, уснул.
Джек не был уверен, что хочет знакомиться с сонным мужем в неглиже, но Луиза, не обращая внимания на его протесты, потащила его в спальню. Билл в самом деле спал. В детской кроватке. Пухлые губки походили на землянику. Спал, сжав в крохотном кулачке уголок одеяла.
— Ну, хватит смотреть на него, — сказала Луиза.
— Я могу часами смотреть на спящего ребенка. Это как смотреть с моста на реку.
Пришлось ей тащить его за рукав.
— Пойдем поедим.
Она приготовила джамбалайю, притом так наперчила, что у него на лице выступила испарина.
— Сколько Биллу?
— Год. С половиной.
— Чудный малыш. А его отец?..
— Мне тридцать один. Я хотела ребенка, но не нашла подходящего человека. Так что выбрала одного посимпатичней, забеременела. В спутники жизни он не годился, и я дала ему отставку, когда убедилась, что он свое дело сделал. Он ничего не знал о Билле до последнего времени. Я тебя шокировала?
Да, Джек был шокирован, но, поскольку это был Чикаго и холод тут царил во всем, ответил:
— Нисколько.
— Правда? Это многих шокирует.
— Нет, вру. Это очень шокирует. Это очень по-современному. Очень по-американски.
— По-американски? Ты считаешь, это типично для Америки? Интересно. Разве англичанка не способна на что-нибудь подобное?
Он подумал и решил, что да, женщины в любой стране могут поступить так же, если захотят.
— Иногда я несу чушь, чтобы скрыть удивление, только и всего. До чего остро — во рту горит!
— Нравится?
Он не сказал, что ему нравится, только то, что джамбалайя чересчур острая, но взял еще вилку, желая показать, что не жалуется.
— И кто же отец ребенка?
Улыбка на ее губах погасла.
— Этого я не скажу. Иначе ты будешь знать то, чего Билл не знает.
— Не надо мне было спрашивать.
— Ничего, вопрос естественный. — Она встала, вспомнив о вине в холодильнике. — Просто я не как все.
Это правда. Как все она не была. Луиза снова села и разлила вино по бокалам; в ровном пламени свечи льющаяся струйка была такого же зелено-желтого цвета, как ее глаза. Он вновь заметил, что ее гложет какая-та забота, и знал: к заботам матери-одиночки это не имеет отношения.
— Ты в порядке? — спросила она. — Вид у тебя рассеянный.
— Да задумался о вещах, что остались в отцовской квартире.
— Я тебе сказала: картины принадлежат неизвестным авторам. Одна или две, возможно, представляют какой-то интерес, но это все в теории, пока не найдешь человека, который захочет их купить. Все по-настоящему ценное он обычно тут же продавал. Я это знаю, потому что я и занималась этим.
— Я нашел газетную вырезку об одном из художников, чьи работы висят в квартире.
Луиза слегка помрачнела и отложила вилку.
— Он был таким же, как те юнцы, которые обычно окружали Тима. Молодым последователем. Друзей-ровесников у отца никогда не было, а эти… Ему нужно было, чтобы они сидели у его ног и взирали на него затуманенным взором. И они были такими же, как он. Они узнавали в нем себя.
— Не понимаю.
— Все они были личности с неустойчивой психикой. Иногда квартира походила на палату в психбольнице. Депрессивные типы, жертвы, отщепенцы, всякого рода бродяги и заблудшие. Тим поощрял их и помогал воспринимать себя художниками, которые находятся в мучительных поисках. Покупал их картины, развешивал у себя в квартире. Они считали его богом.
— Почему ты говоришь, что они были такими, как он?
— Тебе стоит кое-что узнать о Тиме. В разное время он бывал настолько разным, что трудно поверить.
— О, кое-что я об этом знаю.
— Ты так считаешь? Да что ты можешь знать, так, самую малость!
— Мне нравится твой акцент.
— У меня нет акцента. — Смотреть, как улыбается Луиза, было все равно что смотреть на вспыхнувшую спичку. — Ты в Америке. Это у тебя акцент, малыш, а не у меня.
Она наморщила лоб. Допила вино и потерла глаза двумя пальцами. От него не укрылась ее усталость. Теперь он точно знал: дело не только в том, что как матери-одиночке ей приходится тяжело. «Отключи. — сказал он себе. — Отключи ты свой полицейский глаз».
