Ричард Олдингтон - Дочь полковника
— Мааар-тиин!
Разумеется, миссис Исткорт дала сыну имя святого, прославленного милосердием.
— Что, мама?
Порабощенный последней волей и завещанием юнец, который вот уже тридцать лет тщетно облизывался на независимость, оставил с истинно сыновней покорностью свою «работу» (он зажигал море, художественно прижимая раскаленную кочергу к деревянной дощечке) и вошел в гостиную.
— Вскипяти мне чашечку чая, милый, а потом принеси мои сапожки и тепленькое пальтецо, которое подарила мне миссис Саксби. Мне полезно будет немного пройтись.
— Но, мама, там же так сыро и холодно! Ведь доктор говорил, что вам никак нельзя выходить в дождь, рискуя воспалением легких.
Миссис Исткорт ласково улыбнулась сыновней заботливости.
— Миленький, уж побалуй свою бедную старую мать. Мне так мало осталось быть с тобой, помогать тебе, а дальше я лишь в силах поддержать тебя моим крохотным состояньицем. Я уж чувствую, что этой жестокой зимы мне не перенести! (Фразу эту с соответствующими сезонными изменениями миссис Исткорт произносила с 1905 года. Скончалась она, потягавшись жизнестойкостью с Вольтером и королем Карлом Вторым.) Так какая разница, на этой неделе или на той? И я все думаю о нашем милом священнике. Бедняжка, как ему должно быть одиноко и скучно в такую погоду! Навестить его — добрососедский долг. Иди-иди, миленький, делай, что тебе говорят.
Мартин послушно пошел, прикидывая, какая еще пакость затевается теперь.
Когда Джорджи дернула дверной звонок, мистер Каррингтон сидел у себя в кабинете и читал «Зритель» — журнал, который ценил за незыблемость взглядов и пристойную серьезность стиля. Его обязанностью, говорил он, было следить за всеми проявлениями наиболее современной мысли. Дребезжание звонка почему-то заставило его ощутить, что это невинное приглашение, столь же невинно принятое, было вызовом общепринятым правилам приличия. Ему не следовало приглашать Джорджи на чай совсем одну (когда же, ну когда же перестанет он упускать из виду, что он теперь вдовец!), словно попавшую в беду деревенскую простушку. Для девицы из такой семьи это почти оскорбление. Ему следовало нанести им визит, познакомиться с ее отцом, а затем пригласить ее на чай вместе с матерью. Почему, собственно, не могли они обсудить, чем ей лучше всего заняться в приходе, в присутствии ее матери? По спине у него пробежали мурашки: есть в этом что-то… да-да, что-то от тайного свидания… Дверь отворилась.
— К вам мисс Смизерс, сэр.
Они обменялись рукопожатием и положенными приветствиями. Мистер Каррингтон лихорадочно отбрасывал мысль за мыслью. Позвонить мисс Стюарт? Уже поздно, да и вообще она в Лондоне. Сервировать чай в саду? В середине зимы?.. Какое неприятное положение… Что будут говорить в приходе?.. Ах, до чего же неудачное начало… Ах, как нехорошо… остается только поскорее с этим разделаться и держаться как можно официальнее.
Он позвонил, приказал подать чай и сел подальше от Джорджи. Она явно была очень смущена. Мистер Каррингтон нервно провел пальцем под воротничком. И отчаянно ринулся в беседу:
— Ваши занятия с девочками-скаутами отнимают у вас много времени?
— О нет. Все это очень просто, а занятий всего одно в неделю. Летом, конечно, времени требуется больше, когда проводится ежегодная неделя лагерной жизни. Но это очень интересно. И в прошлом году погода стояла чудесная.
— Но не слишком ли опасно детям жить в палатках? Они не расхварываются?
— Конечно, бывает, маленькие негодяйки простуживаются, но ведь это им очень полезно.
— Простуживаться?
Джорджи с недоумением посмотрела на священника. Неужели он ее поддразнивает на манер кузена?
— Нет, конечно. Я имела в виду — жить в палатках.
Разговор иссяк в песках интеллектуальной апатии. К счастью, в эту минуту был подан чай и послужил желанным отвлечением. Молоко? Сахар? Сколько кусков? Хлеб с маслом или кекс? Но Джорджи решила взять быка за рога:
— Так ужасно мило с вашей стороны, мистер Каррингтон, что вы предложили найти для меня какие-нибудь обязанности в приходе…
Мистер Каррингтон еле сдержал дрожь. Зачем, ну зачем в порыве никому ненужной жалости он допустил подобную опрометчивость? Словно эта девица его загипнотизировала! Столько непреодолимых трудностей… Нет, он просто обезумел, если хоть на секунду вообразил, будто в маленьком селении он может поручать какие-то обязанности незамужней девушке его круга… Что? Что она говорит?
— Видите ли, мне же почти нечего делать — только помогать маме в домашних заботах. Ну и довольно часто ездить на велосипеде в Криктон с ее поручениями, хотя, по правде, я этого терпеть не могу. Я вчера вечером поговорила с мамой и папой, и они оба очень одобряют, чтобы я взяла на себя какие-нибудь добровольные обязанности, конечно, приличные для леди, — так мама сказала. Да, и мама еще сказала: не придете ли вы выпить у нас чаю на той неделе. Во вторник.
— С удовольствием. С большим удовольствием, — пробормотал бедняга, совершенно сбитый с толку.
— Мама сказала, что я могла бы учить матерей, принадлежащих к трудящимся классам, как ухаживать за маленькими…
Мистер Каррингтон поежился. Опять эта злосчастная тема! Его почему-то охватило смутное недоумение: за что Господь обрек его на иссушающую бездетность?
— …Но ведь это как-то уж слишком смело, правда? Я ведь только выполняла обязанности санитарки в медицинском отряде и навряд ли могу их чему-нибудь научить.
— У нас есть патронажная сестра, — сказал мистер Каррингтон. — Боюсь, ни она, ни матери не захотят, чтобы им давали советы со стороны. Нужно соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не задеть естественное самолюбие бедняков.
Джорджи испытала легкое разочарование, и, главное, она ничего не понимала, уловив, что мистер Каррингтон отверг ее план почти с облегчением. К тому же в доме Смизерсов «естественное самолюбие бедняков» во внимание не принималось — женщина, ведущая хозяйство и растящая трех детей на тридцать шиллингов в неделю, должна была, по мнению Смизерсов, с почтительной благодарностью выслушивать советы невежественной девушки, если та принадлежит к сельской аристократии. В социальной системе Смизерсов «неимущие» штатские находились примерно на положении нижних чинов: любые указания вышестоящих надлежит слушать с руками по швам. Джорджи продолжала:
— Папа сказал, что тут, конечно, есть вдовы и сироты солдат, павших на войне, а может быть, и инвалиды. Он полагает, что им было бы приятно получать помощь от дочери офицера.
— Но что вы могли бы для них делать?
Джорджи растерянно запнулась и умолкла. Будь она способна к самоанализу, то обнаружила бы, что ею руководило не стремление взять на себя те или иные обязанности, но неосознанное желание под их предлогом сблизиться с обаятельным священником. Она играла в женскую игру с детской неуклюжестью, усугублявшейся тем, что сама она этого не понимала. Мир окостеневших иллюзорностей, которому Джорджи позволили себя подчинить, строжайшим образом возбранял и самоанализ и самокритику. Если Джорджи и была наделена такими способностями, то в небрежении они совершенно зачахли. Она бурно отрицала бы, что, сама того не зная, всего лишь пользуется естественным правом женщины немо и обиняком предлагать себя Наиподходящему Мужчине. В мире неограниченного выбора мистер Каррингтон, безусловно, не был бы Наиподходящим Мужчиной, но кто еще оставался в жалком мирке Смизерсов? Мужчин в нем не хватало даже острее, чем снарядов в 1914 году. И не существовало брачного министерства, которое позаботилось бы восполнить недостачу. Все это Джорджи либо не учитывала, либо отказывалась признать. Ее восприятие происходящего было подсознательной уловкой: она испытывала жаркое счастье при мысли о «новом интересе» в своей жизни, и ее охватила странная грусть, оттого что священник только находил новые и новые трудности, а предлагать ничего не предлагает.
Каррингтон не замедлил воспользоваться ее молчанием. Сократовской ясностью мысли он отнюдь не обладал, но все же туманно ощущал истинную подоплеку ситуации. Но как выпутаться, он толком не знал, так как прежде с девами, обуянными жаждой потрудиться на приходской ниве, разделывалась его жена. Чисто по-мужски он решил спастись бегством и произнес официальным тоном:
— Я много об этом размышлял и молился. Разумеется, дорогая мисс Смизерс, у меня и в мыслях нет отвратить вас от трудов милосердия. Напротив, мой долг — с благодарностью принять всякую вашу помощь, которая будет содействовать тому, чтобы приход этот приблизился к Богу. Но я убежден, что поспешность и опрометчивость тут противопоказаны. То, что вы предлагаете, — прекрасно, но… э… на мой взгляд, не очень практично. И я хотел бы, чтобы вы сохранили эту готовность, но разрешили бы мне рекомендовать, как именно могли бы вы применить свои силы, когда я лучше узнаю здешние нужды. Я ведь тут чужестранец в чужом краю, не знаю ничего или почти ничего ни об этих местах, ни о живущих здесь людях и виню себя за то, что необдуманно поторопился и ввел вас в заблуждение, будто могу теперь же прибегнуть к вашей помощи. Молитесь, чтобы вам было дано указание, и оно будет дано. Быть может, вы преклоните колени возле вашего стула и мы вместе вознесем молитву к престолу небесного милосердия о ниспослании вам поддержки и просвещения намерениям вашим.
