Иштван Эркень - Кошки-мышки
Ты вращалась в избранном обществе и вряд ли помнишь Хуберта Пока; а в былые годы он слыл неотразимым сердцеедом и был знаменитым яхтсменом, который в двадцать девятом завоевал «Голубую ленту Балатона». Как оказалось, его-то и встретила Паула в парке при санатории, где дожидалась меня. Конечно, теперь он мало похож на ловеласа, но зато все еще состоит председателем судейского жюри парусной регаты. А поскольку он когда-то, видимо, ухаживал за Паулой, то и пригласил ее на катер, где находилось судейское жюри; более того, она самолично вручала призы победителям. Ей я, конечно, не сказала ни слова упрека, но перед тобой, дорогая Гиза, мне незачем таиться: меня немного задело, что Паула бросила меня, а вернее, попросту забыла обо мне ради какого-то старого поклонника, которого она двадцать лет и в глаза не видала. Собственно говоря, даже не столько сам этот поступок обидел меня, сколько то обстоятельство, что ей и в голову не пришло как-то оправдаться передо мною. А ведь стоило ей хоть слово сказать, и от этой крохотной занозы в сердце и следа не осталось бы.
Прошу тебя, не суди ее строго! Пожалуй, и я на ее месте поступила бы точно так же. Ты только представь себе всю красоту, что ее сманила: солнце, водная гладь и белая россыпь парусов! А когда Паула вручала грамоты и вымпелы победителям регаты, ее снимали для кинохроники. В четверг мы с нею пойдем в кино, потому что обычно с четверга показывают новый выпуск хроники.
Сейчас я неожиданно для себя сделала открытие: я вовсе не сержусь на Паулу. Ведь в поезде, когда мы встретились, первыми ее словами было: «Я сбежала, чтобы попасть на концерт твоего поклонника!» Когда человек относится к тебе с такой чуткостью, ему простишь что угодно.
Гармиш-Партенкирхен
Хуберт Пок в свое время был известен всему Пешту как человек весьма сомнительной репутации; в обществе его терпели только в качестве распорядителя балов. Когда начались преследования евреев, он стал у Бека управляющим фабрикой фибровых чемоданов; впоследствии по его доносу всю семью Беков угнали в Германию. У нас этому человеку было отказано от дома.
Будапешт
Возмутительно! В кинохронике показали только победителей регаты: запыхавшиеся, все в поту люди с поклоном получали свои призы, а Паула в кадр не попала, видна была только ее рука. Такое безобразие мыслимо лишь у нас!
Завтра выступление Виктора; по окончании концерта устраивают скромный банкет в честь артистов, но мы с Паулой тоже приглашены. Виктор, естественно, волнуется, я — еще того больше, и даже Паула, судя по всему, не осталась равнодушной. Она лишена музыкального слуха, но ей не хочется ударить в грязь лицом, поэтому она буквально засыпала меня вопросами. Ах, Гиза, мне бы твою образованность! Ведь музыку вообще невозможно объяснить словами; попробуй, к примеру, ответить на вопрос: что, собственно говоря, тебе нравится в музыке? Я призналась, что и сама не знаю. Быть может, именно эта ее бесплотность, вернее, то неуловимое, что впитываешь слухом, нервами, всем своим существом… Глупость сморозила, верно? А почему моя любимая опера «Мейстерзингеры»? Тут я тоже встала в тупик. Только к вечеру задним числом сообразила, как ответить, и позвонила Пауле. От музыки «Мейстерзингеров» на меня нисходит великое умиротворение. Слушаешь ее, и проходят все горести и боли; не жалеешь о невозвратной молодости, не страшишься неизбежной смерти. «Как прекрасно сказано!» — восхитилась Паула; сама же я чувствую, что слова мои, может, и звучат прекрасно, но сути не передают. Впрочем, ладно; гораздо важнее, что Паула осталась довольна моим ответом.
Между прочим, я расспросила ее о Хуберте Поке. Они тоже не общались: Хуберт был школьным товарищем ее мужа, который сейчас живет в Канаде, оттуда и пошло их знакомство.
Завтра великий день. Молись за меня, дорогая Гиза!
8
Ночные телефонные разговоры
Разговор первый
— Вы еще не спали?
— Я только что успел переступить порог.
— Так поздно вернулись?
— Пришлось провожать домой эту вашу приятельницу.
— Должно быть, ухлопали на такси целое состояние.
— Ради вас я готов отдать последний грош!
— Вы отбиваете мой хлеб. Ведь это я собиралась говорить вам комплименты.
— Я очень плохо пел сегодня.
— Напротив, вы пели дивно, прямо заслушаешься. Я забыла обо всем на свете, мне казалось, что мы — как прежде — в Опере.
— Но голос мой — увы! — не тот.
— Он стал богаче.
— Чем же?
— Он стал теплее, естественнее, проникновеннее. Я была совершенно очарована.
— Меня почти не вызывали на «бис».
— Да что вы говорите! Публика была вне себя от восторга, все повскакивали с мест…
— Верно, все так и было, но не сегодня, а в Альберт-Холле и десять лет назад… Тогда пришлось погасить свет на сцене, чтобы публика разошлась.
— Моя подруга тоже без ума от вас.
— Меня не интересует мнение вашей подруги.
— Она вам не нравится?
— Мне нравитесь вы.
— Неисправимый болтун! На сей раз, так и быть, прощаю вам вашу грубую лесть.
— Что это за платье на вас было?
— Из Мюнхена.
— Похоже, наша добропорядочная Гиза заделалась великосветской модницей.
— Чем все-таки вам не понравилась моя подруга?
— Говорю же, что мне понравились вы, в этом платье с вырезом…
— Нечего зубы заговаривать. Отвечайте на вопрос.
— Мне хотелось бы пощадить ваши чувства.
— О, тут я вполне беспристрастна! Паула, правда, несколько полновата, но лицо у нее красивое.
— Красивое? Душа моя, да у нее оплывшая, совершенно бесформенная физиономия!
— Ну, а как вам показались ее ножки?
— Я не присматривался, но, по-моему, они толсты до безобразия.
— Интересно, откуда бы вам это знать, если вы не присматривались?
— На собственном опыте я убедился, что, если у женщины толстые ноги, значит, она непременно «синий чулок». Да это и понятно: когда нельзя показать ноги, женщина выставляет напоказ душу.
— Только не Паула! Она не выставляет напоказ ни ноги, ни душу. Для этого она слишком возвышенная натура.
— В том-то и беда, что ее чересчур высоко заносит.
— Не понимаю, что вы этим хотите сказать.
— Видите ли, ангел мой, музыка для меня — нечто первозданное, как стихия. Вроде моря, к примеру. Я способен часами им любоваться, но когда мне пытаются объяснить, что такое море, я свирепею. По этой же самой причине я всю жизнь сторонился так называемой музыкальной братии. Например, когда ваш супруг после спектакля говорил мне: «Знаешь, Виктор, я мало что смыслю в музыке, но мне понравилось, как ты пел», — то для меня эти его слова значили больше, чем газетная писанина какого-нибудь критика на целую полосу.
— Бела действительно мало смыслил в музыке, бедняга.
— По-моему, именно это и ценно.
— А во время спектакля шуршал пакетиком, доставая конфеты.
— И правильно делал! Зато всякие псевдоценители, невежды, возомнившие себя знатоками, для меня — нож острый.
— Вы намекаете на Паулу?
— Меньше всего мне хотелось бы разрушать ваши иллюзии. И потом, дело не только в ней, виновато, конечно, ее окружение.
— О каком окружении вы говорите?
— Ей ведь не аптекарь достался в мужья.
— Ну да, муж у нее зубной врач.
— С чего это вы взяли?
— Я знала его лично.
— Вы что-то путаете. Ее муж прежде работал в издательстве музыкальной литературы, а теперь в Канаде подвизается на поприще музыкальной критики. Нетрудно представить, что это за тип!
— Что-то я, возможно, и пугаю, но уж зубоврачебное кресло я видела собственными глазами.
— Где вы его видели?
— В бомбоубежище. Доктор Каус притащил его туда на своем горбу и берег пуще собственной жизни. Да, вспомнила! Это кресло и по сей день в целости и сохранности.
— Вот как! И где же оно хранится?
— У Паулы. Точнее говоря, у врачихи, которой Паула сдает внаем зубоврачебный кабинет. Я сама его видела там, кресло это.
— Ну и наплевать на него! Не все ли равно, кем был муж Паулы?
— Не согласна с вами.
— Вполне вероятно, что этот зубодер вообще тут ни при чем. С таким же успехом она могла усвоить эти свои суждения от любого другого.
— Какие суждения?
— Вернее сказать, теории.
— Что еще за теории?
— Совершенно нелепые теории о природе музыки.
— Что же все-таки говорила Паула?
— Бог ее знает! Такую чушь обычно в одно ухо впускаешь, в другое выпускаешь.
— Все же мне хотелось бы знать.
— Объясняла мне музыку Вагнера. «Мейстерзингеры», видите ли, навевают покой; когда слышишь их, все горести уходят прочь.
— Интере-есно!
— Да полно вам! Эти банальности единственно тем и интересны, что с равным успехом можно утверждать и нечто прямо противоположное. Взять, к примеру, ее высказывание о бесплотности музыки.
