Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2002
Вдруг раздается телефонный звонок — это позвонил Мотя. Он позвонил, когда мы вернулись с утренней прогулки. Голос звучал как чужой, но я сразу его узнала.
— Послушай, что же ты творишь? От меня люди шарахаются на улице! Шурик Фишер позвонил и спрашивает: «Это правда, что ты жив?» Почему я должен это выслушивать?
Я молчала.
— Ведь ты не сумасшедшая, я знаю. Ты не сумасшедшая! — заорал он вдруг.
— Нет, — сказала я.
— Ты никогда не желала принимать реальность, так теперь тебе придется ее принять, слышишь? Я не умер, ясно? Прекрати меня оплакивать как невинно убиенного! Меня не хоронили на еврейском кладбище, надо мной не читали кадиш, ничего этого не было, я ушел от тебя, пойми наконец.
— Нет, — сказала я.
— Что «нет»? Что «нет»?
— Нет. Ты не мог от меня уйти. Ты говорил, что никогда от меня не уйдешь.
— Мало ли что я говорил. Мало ли кто что говорит. Послушай, — сказал он ласково, — а что, если ты попробуешь посмотреть на все иначе? В конце концов, с твоей биографией… Ну, мужем больше — мужем меньше, подумаешь! Ты, может быть, еще раз выйдешь замуж.
— Нет, — тупо повторила я.
— Что опять «нет»?
— Тебя нет. Если бы ты был, сам подумай, разве ты допустил бы, чтобы мне было так плохо.
— Чем тебе так уж плохо? Все, что я должен был для тебя сделать, я сделал. Я снял тебе квартиру, все устроил, у тебя все есть, собака с тобой. Чего тебе не живется? Миллионы людей уходят от жен, и никто от этого не умирает и других не убивает.
— Я тебя не убивала. Просто этот винтик в очках, который раскручивается, и ты вечером его всегда завинчивал, а я без очков его не вижу, и надо на ощупь, и тогда я поняла, что ты умер, иначе такого никогда бы не случилось.
— Да сходи в оптику, тебе там заменят винтик. Анна не зря говорит, что твоя мнимая беспомощность — идеальный способ паразитировать на близких.
— Анна?
— Не прикидывайся идиоткой, все ты прекрасно понимаешь и помнишь.
— Да, помню, да. Анна. Конечно. Хорошо, я все поняла. Прости, я больше не буду.
И я положила трубку.
Встала, сняла тапочки, надела туфли, пристегнула Дёме поводок. Дёма удивился неурочной прогулке и уткнулся носом в дверь. Долго искала в кладовке совок, с которым ездила раньше на мамину могилу, не нашла и взяла в кухне лопатку для торта. Достала из нижнего ящика комода Мотин бежевый шарфик, накинула его на шею, сунула в карман ключи, вышла с Дёмой из дома и захлопнула дверь.
На улице светило солнце, и сквер был полон детьми. Я привязала Дёму к решетке, погладила его и попросила: «Не лай, пожалуйста, тебе все время будет меня видно». Вошла в сквер через низкие воротца, прошла в дальний угол, где в тени большого клена земля оставалась влажной после ночного дождя, села на корточки и начала копать землю лопаткой для торта. Ямка вырылась легко. Я сняла Мотин шарфик, свернула в трубочку и положила на дно ямки. Оглянулась на Дёму. Он сидел напряженно, до отказа натянув поводок, но молчал. Я забросала ямку землей, выпрямилась и секунду постояла.
Солнечные лучи, проходя через резную листву клена, ложились сложным узором на чернеющий среди травы пятачок утоптанной земли. Я вернулась к Дёме, отвязала поводок от решетки и пошла к дому. Было не жарко, и когда мы дошли до подъезда, Дёма почти не запыхался. Я слегка потянула его за поводок вперед, мимо нашего дома, он охотно подчинился, и через несколько минут мы были уже возле церкви.
Церковь была сложена из красного кирпича, с зеленым куполом и стройной колоколенкой. Четыре колонны по фасаду, затейливый фриз и яркая фреска на фронтоне. На фреске был изображен белый агнец, два ангела, справа и слева, протягивали к нему руки. Ангельские крылья покрывал цветной мозаичный орнамент.
Перед мраморными ступенями церкви начинался просторный газон, разделенный посредине дорожкой. По одну сторону от нее рос старый ясень, длинные сережки его почти касались травы. По другую — мощный куст жасмина, весь покрытый светящимися атласными соцветиями.
Дёма бросился к кусту, остановился, насторожил уши и попятился. Я подошла и заглянула под куст. Показалась узкая мордочка, блеснули на солнце серебряные кончики иголок. Под кустом сидел еж. Дёма тявкнул, сделал стойку и замер. И точно в такой же позе, чуть приподняв левую переднюю ножку с легким копытцем, замер на фронтоне церкви белый барашек с золотым нимбом над кудрявой головкой.
Владимир Леонович
Изнанка льда
Леонович Владимир Николаевич родился в Костроме в 1933 году. Учился на филологическом факультете МГУ. Автор нескольких лирических сборников, переводчик грузинской и армянской поэзии. Лауреат премии им. Игоря Дедкова. Живет в Костроме.
Без тебяЯ живу тяжело и открыто.
Наполняется мой Колизей.
Я просеял сквозь крупное сито —
я отвеял неверных друзей.
Я живу далеко и забыто
в обаянии небытия —
без Тебя, без малейшего быта —
где вы, дочери и сыновья?
Понимаю Вас, Анна Андревна,
полной мерой этой беды.
Никого — на песочке арены,
только ближе и ближе — следы…
Свобода, солнышко, покой.
Зеленый домик над рекой.
Летит дыхание реки
сквозь яблоневый сад.
На белых яблонях висят
мои клеветники.
Под яблонями, как в раю,
гуляют клеветницы,
процеживая жизнь мою
сквозь зубы и ресницы.
Один тяжелый клеветник
подвешен прямо за язык.
Он принимает форму груши,
он производит звуки «му»,
когда я говорю ему:
не лезь в чужую душу.
Не бди с фонариком в нощи.
На мертвого не клевещи.
Не прикасайся к тайне.
Не делай из нее хулу.
Не стой с товаром на углу.
Читай Христа и Хайнэ.
А на могиле у того,
чьего перста не стоишь,
у друга моего, —
ты на колени встанешь.
По причине суицида
помрачнел палач.
На отвале антрацита
процветает грач:
иззелена-серебристым,
голубым, гранатно-алым
с беглым проблеском капризным —
грач под солнечным обвалом!
Солнце давит и печет,
опаляя грачьи крылья…
Это здесь, мне говорили,
был РАССТРЕЛЬНЫЙ ТУПИЧОК —
тупичок товарный, сорный,
на окраине пустынной
в сизой патине полынной,
в синеве туманной, горной,
в черном городе Рустави…
Но глаза мои устали,
и себя уже сама
не выдерживает тьма.
В келье стол, топчан и стул.
Каменная тишь. Снаружи
два на два — раздельный стук. —
Да, войдите. Да!! Да ну же…
Гость стучит: кресты кладет,
и без трех крестов надверных
в эту келью не войдет
ни один из благоверных.
Дверь тесовая, с волчком, —
сотка, с проймами, сплошная…
Пролезает гость бочком,
крестит стены, объясняя,
что кропить и осенять
надлежит их неустанно —
неустанно изгонять призраки
СЛОНа и СТОНа[1].
Колченогие березки —
доходяги, недоростки —
ход понурый и кривой
кромкою береговой.
По-над мысом для порядку
им велят плясать вприсядку,
подбодряя матерком,
скатываться кувырком…
Из последнего терпенья,
оставляя алый крап
на лишайниковой пене,
еле тащится этап.
В Зимний берег волны бьют,
и последние березки,
переломаны и плоски,
вжались в грунт и не встают.
Соловки, мыс Колгуев.
Дочери КатеОпилочная каменеет грязь,
и дремлют на приколе лесовозы.
В лесу свежо и тихо. Ободрясь,
душа опоминается от прозы.
Ломаю звонкий утренний ледок.
Октябрь — ноябрь. Серебряной порою
я наконец-то ничего не строю,
не затеваю. Нероботь, ходок.
Слежу, как льдом становится вода,
торчу над замерзающею лужей,
соображая битый час досужий,
как трудится внутри изнанка льда,
где в анкерные стяжки и прожилья
воплощены разумные усилья —
и черно-белый ледяной витраж
Катюшке в Рим пошлю — такая блажь.
И вот — она. И с нею — он.
Сошли по лестнице. Ступеней
четырнадцать. Их счет сочтен.
Капризы вечных совпадений:
все числа, кратные семи,
всегда мои — мои семиты…
— А руку все-таки сними.
Да, с талии. — Что?! — Да сними ты…
— Да как вы сме… Вы кто такой?
Моя рука с его рукой
срастаются в рукопожатье.
— Твой брат. Мы более чем братья,
кто мы, любимая? Подъезд
взгремел в семь ярусов. The rest
is awful… Кровь? Как это пресно…
Все это было… Неизвестно
другое: что — она? онá!..
Здесь прерывается созна…
— Мне жизни без тебя не надо! —
кричу оттуда. Тьма и чад.
А наверху молчат. Молчат.
Спускаюсь по ступеням Ада.
А он? Он зверь… Горят ступни.
Молчат. — Спаси и сохрани!..
Серебряный тяжелый кубок
похож на колокол молчащий.
Кто я? Что я? Я без нее — обрубок
кровоточащий.
А кровь, свежа и горяча,
и рвет, и рвет фибриновые путы…
Кто эта женщина? Дитя минуты.
Несчастная, ничья.
Роман Сенчин
