Евгений Гришковец - Планка (сборник)
То есть, Джамала было за что любить, и Хамовский любил его, и меня тоже любил, не знаю за что. Мы очень страдали от этого. Особенно зимой, когда корабль преимущественно стоял у стенки (то есть у пирса) и в море не ходил. Когда корабль долго стоит у стенки возникает много разных хозяйственных дел. В этих делах Хамовский царил безраздельно.
Зимой почти каждый день с корабля брали матросов на разные невоенные или около военные нужды. Где-то надо было убрать снег, где-то надолбить угля, где-то что-нибудь куда-нибудь перетащить и пр. Хамовского очень часто на такие мероприятия отправляли за старшего. И вот тогда мы с Джамалом страдали от его любви.
— Хамовский, — подзывал нашего боцмана старпом, — на станции нужно разгрузить вагон с говядиной. Полутуши какие-то, мля! Сколько вам нужно матросов?
— Так двух достаточно будет, — говорил Хамовский.
Я надеюсь, вы понимаете, кто были эти двое. И весь день мы с Джамалом таскали и грузили в грузовики распиленные пополам замороженные говяжьи туши с маркировкой военных складов. Было холодно, тяжело и противно. Сам же Хамовский исчезал где-то в складских дебрях. Но в тот самый момент, когда наша усталость, замороженность и злоба достигали предела, Хамовский появлялся.
— Эй, моряки, — говорил он нам, — пошли чай пить.
Мы бросали работу и шли мимо длинных сараев в какую-то маленькую избушку.
— Значит так, — громким шепотом инструктировал нас Хамовский по ходу, — Беридзе, ты сидишь и пьешь чай, как джигит, молча, а ты, — обращался он ко мне, — хвали чай, варенье. Ты это умеешь. Там три женщины, женщины шикарные. Перед ними тут каждый день на пупе танцуют. Короче, чай будешь пить, всё хвали, а потом расскажешь им пару анекдотов…Ну вот этих своих. Чтобы они были довольны. Да, — вдруг говорил он Джамалу, — а ты смотри на них как джигит, понял.
В избушке было жарко, женщины были именно что шикарные. Большие, в стеганных жилетах и с прическами. Мне, двадцатилетнему человеку, они казались, ну… очень взрослыми.
Мы пили вкусный чай с вареньем, печеньем, сгущенным молоком и сушками. Посреди стола стояли весы и гири. Мы делали всё так, как сказал Хамовский, женщины веселились, сверкая золотыми зубами. Хамовский хохотал до слёз, слушая мой анекдот, который слышал в подобных ситуациях много раз.
Потом он, провожая нас на работу, шёл довольный.
— Беридзе, — говорил он, — подбери пять самых хороших туш, понял? Ты в этом понимаешь.
Обедали мы в этот день богато и обильно, но уже в другой компании. Это были два солидных прапорщика, служивших на станции. За обедом я рассказывал другие анекдоты, Хамовский был доволен. После обеда нам налили по стакану грушевой газированной воды, а Хамовский с прапорщиками ловко разлили по своим стаканам бутылочку водки.
— А теперь, уважаемый товарищ Беридзе, — сообщал Хамовский, — скажет настоящий грузинский тост.
Джамал вставал со своей газировкой в руке, говорил что-то очень долгое, витиеватое, комплиментарное по отношению к… таким прекрасным, уважаемым и мудрым людям, каковыми являлись два толстых прапорщика. Потом мы выпивали и шли грузить мясо.
Когда мы вечером ехали на корабль обратно, в кузове грузовика, помимо нас с Джамалом, лежали пять полутуш говядины, какие-то коробки, два мешка с чем-то и еще несколько каких-то железяк и трубы.
И вот так всю зиму.
Всё это я рассказываю лишь для того, чтобы описать один эпизод, в котором участвовали как раз Хамовский и Беридзе. Тот эпизод вдруг открыл мне на многое глаза, успокоил меня и, если хотите, примирил с военной моей жизнью и военными, да и не только с военными людьми. Мне открылось тогда, что мудрость может скрываться там, где её ожидать не приходится. И ещё то, что везде, во всём и в каждом, казалось бы до конца изученном, понятом и классифицированном явлении и человеке, может открываться та бездонная глубина, которая не пугает, а заставляет стоять перед ней изумленным и счастливым от того, что такая глубина открылась и она прекрасна.
Я хотел поближе познакомить вас с участниками того эпизода, вот и изобразил несколько этюдов к портретам Джамала Беридзе и старшего мичмана Хамовского, нашего боцмана.
Тогда во всю стоял май, днём было тепло до жаркого, а вечером и утром приползали холодные туманы. На деревьях появилась зеленоватая дымка. Это мы видели с корабля, и до нас долетали весенние запахи оживающей земли и прошлогодний мёртвой травы. Это был последний май, который я должен был прожить военным моряком, и всё во мне ликовало и готово было радоваться сильнее.
И вот в одно майское солнечное воскресенье, после завтрака ко мне подошёл улыбающийся Хамовский. Его улыбка не сулила ничего хорошего.
— Ну-ка — отыщи-ка Беридзе, — бегом.
Я нашёл Беридзе, который с удовольствием смотрел телевизор в кубрике. По телевизору шли соревнования по женской гимнастике. Джамал смотрел очень внимательно. Я подошёл к нему молча.
— Что, Хамовский зовёт? — тихо спросил он. Я кивнул.
Хамовский ждал нас на юте (то есть на корме).
— Так, — сказал он, оглядев нас с ног до головы, как будто в первый раз видел, — живо переоденьтесь, и сходим в посёлок. Надо кое-что принести.
— Товарищ мичман, как это сходим? Одиннадцать километров! — удивился я, — И ещё нести оттуда придётся… Воскресенье, товарищ мичман…
— Тебе не кажется, что ты уже много что сказал? — был ответ.
— Сегодня кино будут показывать! — сказал Беридзе, — Можно мы посмотрим, а потом пойдём туда-сюда.
— Может быть тебе ещё и на спину насрать? — спросил боцман.
Это был один из обычных ответов Хамовского. У него можно было попросить что угодно, например новую мочалку или ниток и иголку, а он помнил, сколько он чего, когда и кому давал. Или…
— Товарищ мичман, дайте мыла земляничного, ну устал я уже хозяйственным мылом голову мыть, — канючил какой-нибудь матросик.
— Хозяйственным мылом мыться хорошо, — отвечал боцман, — его крысы жрут. Они дрянь жрать не станут.
— Вот я и говорю, товарищ мичман, дайте мне плохого земляничного мыла, я знаю, у вас еще осталось.
— А может тебе ещё и на спину насрать, — говорил Хамовский.
В его устах это означало некое великое благо, которого просивший явно не заслужил. Ни от кого я не слышал такой фразы. А у Хамовского их было много. В этих фразах тоже слышалось эхо незапамятных времен.
То есть, нам с Беридзе было бесполезно препираться, нужно было переодеться и следовать за Хамовским.
— А что понесём-то? — обречённо спросил я.
— Ещё один вопрос и понесут тебя, — был ответ.
Через пятнадцать минут мы шли в нашей суконной форме и бескозырках с белыми чехлами по пирсу, а ещё через пять минут поднимались в сопку. Шли медленно, Хамовский быстро не ходил.
Было уже по-летнему тепло и сквозь павшую прошлогоднюю траву торчали тоненькие новые травинки.
К часу дня мы были в посёлке. Не хочу описывать этот посёлок. Тот, кто знает отдаленные от цивилизации посёлки, в которых в основном живут разнообразные военные и печальные гражданские лица, он может себе этот посёлок представить. Типичный такой посёлок. А тот, кто не знает, тот не сможет представить себе этот ужас и безысходность. Не сможет, сколько бы я это не описывал.
Мы подошли к магазину и остановились.
— Так, — сказал Хамовский, — нам надо найти одного моего старого корабельного друга (это прозвучало как цитата из «Острова сокровищ», но я уверен, что Хамовский и не знал, что он почти точно повторил слова слепого Пью из романа Стивенсона).
Он зашёл в магазин и минут десять разговаривал с продавщицей.
— Так, — сказал он, выходя, — оперативное время 13 часов 8 минут. Сейчас мы обедаем и за дело. Он накормил нас рыбными консервами и плохим хлебом, пили мы тёплый густой сливовый сок. Всё это он купил в магазине и поел с нами. Трапезничали мы молча, сидя на скамейке возле магазина. Две ложки и вилку он взял у продавщицы.
Потом мы пошли мимо двухэтажных деревянных домов. Людей практически не было видно, только из открытых окон доносились звуки работающих телевизоров. Возле одного такого дома мы остановились. Хамовский приказал его ждать, зашёл в грязный тёмный подъезд и стал подниматься по лестнице. Его не было долго, минут сорок. Мы уже начали маяться. Я ужасно устал от молчания. Мы молчали всю дорогу. Хамовский и Беридзе были ещё те собеседники.
Наконец наш боцман вернулся и не один. С ним вместе шёл худой, весь испитой и бледный мужичок в тренировочных штанах и желтой флотской офицерской рубашке. Рубашка была грязная и заправлена под резинку штанов. На ногах у него красовались шлёпанцы, которые хлопали по пяткам при ходьбе.
— Вот, — сказал Хамовский, — это Эдик! Мой друг и брат. Для вас, пацаны, это Эдуард Павлович! Когда-то на крейсере «Суворов» его боялись даже больше меня. Он был самый страшный мичман.
