Питер Робинсон - С "ПОЛЯРОИДОМ" В АДУ: Как получают МБА
Пока Джо тер и драил, я заканчивал переносить свои покупки из машины. Внезапно снизу, со стороны дороги, донесся звук автомобильного двигателя — сильный, рыкающий звук, совсем не похожий ни на урчание мощной немецкой спортивной модели, ни на плотное, сбалансированное гудение японской машины, ни даже на неопределенное и неинтересное фырканье современного американского седана. Эти был звук из прошлого, чуть ли не гортанный голос старинного, одномоторного самолета. Создавалось впечатление, что если прислушаться, то можно различить, как срабатывает каждый поршень по отдельности.
Рев становился все сильнее и вот из-за угла показался огромнейший, проржавевший, темно-зеленый «бьюик-ландо», чья откидная крыша уже превратилась в лохмотья. Машина свернула на въезд к дому, водитель нажал на тормоза и выключил зажигание. «Бьюик» дернулся вперед и кашлянул, прежде чем окончательно осесть и замолчать.
— Хелло, — сказал водитель, выбираясь наружу. — Я Филипп Ружмон. Славная машинка, нет? Бьюик "Ле Сабр" (он произнес это с французским прононсом, так что получилось как "Буик") 1973-го года. Как так вышло, что вы, американцы, перестали выпускать такие автомобили?
Филипп, мой второй сосед по дому, был в возрасте двадцати восьми лет, поджарый, ростом шесть футов, голубоглазый блондин. Он повернулся и с заднего сиденья взял две бутылки вина, по одной в руку.
— "Напа Вэлли", — сказал он. — Жду не дождусь сравнить калифорнийское вино с французским.
Зайдя в дом, я поставил на стол свои покупки, он — свое вино.
Филипп вырос в Швейцарии, неподалеку от Женевы. "Наша семья — банкиры. Я порвал с семейной традицией, став адвокатом. Но адвокатура — дело слишком скучное. Если честно, Женева тоже скучная. И Швейцария скучная. Так что я нарушил еще одну традицию, уехав учиться в Америку".
Еще до того, как вернуться к машине, чтобы забрать оттуда свои вещи, Филипп показал на одну из бутылок:
— «Шабли». Думаю, хорошо будет сочетаться с нашей купальней, нет?
Утром в понедельник свыше 300 членов класса 1990-го года собрались вместе в первый раз. Несколько минут мы под ярким солнцем бесцельно шатались во дворике бизнес-школы, потом зашли, помаргивая, в сумрачную, обшитую темным деревом аудиторию. Ровно в девять началась «Ориентация». Почти все утро мы слушали, как Эстер Саймон, женщина, служившая заведующей студотдела, одного за другим представляла нам: декана бизнес-школы, президента университета, замдекана того, замдекана сего, библиотекаршу, заведующего отдела финпомощи…
По большей части ориентация оказалась именно тем, что вы можете ожидать от заорганизованного мероприятия. Выступавшие приветствовали нас, говорили слова ободрения, воодушевления, изложили целую пачку юмористических историй и вообще желали нам всего самого-самого. Декан заверил, что мы — одни из самых умных, самых выдающихся классов, когда-либо появлявшихся в стенах бизнес-школ, словом, те самые слова, которые он, несомненно, говорил всем нашим предшественникам. Один из замдеканов вышел вперед, желая вдохновить нас калибром преподавательского состава. "Чтобы преподавать в бизнес-школе, — сказал он, — ученый должен обладать талантом как исследователя, так и педагога. Мы приглашаем на работу только тех, — подчеркнул он, — кто является звездой первой величины в одной области и выдающимся знатоком в другой".
Только две дамы отошли от общего благодушного настроя этой приветственной встречи. Говорили они не больше пары минут каждая, но их слова прозвучали зловеще. "Ядро курса может оказаться тяжелым", — сказала Эстер Саймон. Она была невысокой, доброжелательной женщиной, говорившей мягким тоном, явно направленным на то, чтобы нас успокоить и подбодрить. От нас она хотела, чтобы мы поняли, что можем в любой момент зайти к ней побеседовать. Как она сама, так и все ее сотрудники умеют слушать. Они могли бы посоветовать группы поддержки. При необходимости могли бы даже направить к профессиональным психологам. Саймон была настолько ласковой, что меня это начало нервировать. "Стенфордская бизнес-школа очень хорошо знает, — казалось, намекала она, — что многим из вас понадобится психиатрическая помощь".
Соня Йенсен, заведующая административным отделом, была высокой, миловидной дамой, говорившей со шведским акцентом. "Фне учепных классоф фы толшны прафильно есть и оттыхать, — сказал она. — Но самое глафное, фы толшны слетить за сфоим фременем, планируя его от момента пробуштения фплоть то фосфрашения ф крофать, оттавая учепе семь тней ф нетелю".
— Не теряйте таше тесять минут.
Десять минут?! Я подумал, что она, в какой-то степени, нас разыгрывает и что вот-вот расскажет какую-нибудь шутку или, по крайней мере, улыбнется. Она же просто повернулась спиной к микрофону и угрюмо проследовала на свое место.
Когда ориентация закончилась, я со своими однокурсниками вернулся во внутренний дворик. Там уже были расставлены столы, нагруженные чипсами, тостами, галетами, газировкой и пивом. Дворик заполнило жужжание голосов, пока мы занимались церемонией взаимных знакомств, пожимая руки и затем отступая на пару шагов назад, помахивая в воздухе банками с пивом и содовой водой и интересуясь друг у друга, какими такими ветрами нас занесло в Стенфорд.
Директор приемной комиссии ознакомил нас с краткой статистической сводкой, сообщив, что 333 студента нашего курса окончили 127 вузов и приехали сюда из 21 страны. Самому старшему из нас было сорок два, что почти вдвое больше возраста самого младшего, коему исполнилось пока что двадцать два, причем средний возраст составлял двадцать семь с половиной. Шестой части студентов было за тридцать, еще одной трети тридцать исполнится к моменту нашего выпуска. Женщин насчитывалось восемьдесят три человека, чуть меньше одной четвертой численности курса.
Но статистика не давала никакой возможности понять прошлые достижения студентов. Лишь за первую четверть часа во дворике я познакомился с летчиком ВМФ, который сажал самолеты на авианосцы, с тремя врачами, бывшим футбольным защитником из команды "Кливленд Браунс" и пилотом вертолета из корпуса береговой охраны, который во время своей службы ежемесячно делал по несколько вылетов на перехват контрабандистов с наркотиками. На пару минут я присоединился к группе, состоявшей из профессионального рок-музыканта, инженера-нефтяника из Экксона и еще одного молодого человека, только что возвратившегося из ленинградской аспирантуры, чьим хобби, как он выразился, было "капиталистическое окружение". Позже я представился двадцатипятилетнему парню, недавно вернувшемуся из яхтенного плавания по Тихому океану. Он оплатил путешествие из гонорара, полученного за свою конструкцию более легкой, комфортабельной и привлекательной инвалидной коляски, которую он продал фирме-изготовителю медицинского оборудования. Среди женщин нашего курса я встретил классическую пианистку, нейрохирурга и финансового директора предвыборной президентской кампании.
Сразу стало ясно, что мои однокурсники обладают уверенностью в своих силах, умом и талантом. Хотя мне уже приходилось работать с одаренными людьми в Белом доме, я никогда не встречал группу, подобную нашей, где каждый человек мог столь ярко себя приподнести и просто лучился во все стороны жизненной энергией. Эти женщины и молодые люди даже выглядели совершенными, почти все загорелые и в отличной физической форме.
Не это ли дети достатка? Или, напротив, они приобрели такую силу воли, выбравшись из бедности и темноты? Позднее я узнал, что студенческая группа состояла из представителей обоих слоев. Один из моих однокурсников был сыном миллиардера, другой вышел из семьи одних из самых влиятельных бизнесменов Голливуда. На другом конце шкалы был студент, выросший в латинском баррио Лос-Анджелеса, еще один — в зловещем пуэрториканском гетто Бруклина. Но в тот первый день, ходя по внутреннему дворику, дифференциации я не заметил. В Англии, где я занимался в аспирантуре, классовые различия лежали прямо на поверхности, в произношении, стиле одежды, даже посадке головы. Но здесь акцент ни о чем не говорил. Одежда? Богатые, бедные, представители среднего класса — все они одевались по калифорнийской моде: шорты, яркие футболки или тенниски, кроссовки или сандалии.
Сам я, определенно, был выходцем из среднего класса. Мой дебют, выведший меня в мир через порог Белого дома, может прозвучать впечатляюще, но он не сделал меня ни богатым, ни дал умения или навыков, которые я мог бы продать на рынке труда: спрос на спич-райтеров для президентов довольно ограничен. Я пришел в Стенфорд ради нового старта, следуя американской логике: если родная почва истощилась, собирай пожитки и уходи на Запад.
Нынче я обнаружил, что многие из моих однокурсников именно так и поступили.
