Джозеф Кутзее - Элизабет Костелло
— Можно тебя кое о чем спросить? — говорит он. — Почему ты полезла в историю литературы? И зачем выбрала из нее такую мрачную страницу, как реализм? Здесь никто слышать не хочет ни о каком реализме.
Она роется в сумочке и молчит.
— Когда я думаю о реализме, — продолжает Джон, — то представляю вмерзших в глыбы льда крестьян и норвежцев в вонючих подштанниках. И потом — при чем тут Кафка? Он-то какое отношение имеет ко всему этому?
— К чему? К вонючим подштанникам?
— Вот именно, к вонючим подштанникам или к тем людям, которые ковыряют в носу. Ты об этом никогда не пишешь. И Кафка тоже не писал.
— Да, Кафка не писал о тех, для кого ковырять в носу — обычное дело. Зато он нашел время, чтобы задаться вопросом, где и как его бедный образованный самец обезьяны будет искать себе пару. И что он испытает, когда окажется в темноте один на один с испуганной, еще не до конца прирученной самкой, которую для него отыщут смотрители зоопарка. Обезьяна Кафки впаяна в жизнь. Основное здесь — состояние вынужденной вовлеченности в жизнь, а не она сама. Его обезьяна обречена на сосуществование, как ты и я: ты — со мной, я — с тобой. Обезьяна никогда не остается одна, за ней всюду следят, за нею следуют до самого конца, невыразимо горького конца, — и это так, даже если об этом не написано буквально. Когда мы погружены в сон, Кафка бодрствует и заполняет наблюдениями временные пробелы. Вот какое отношение он имеет «ко всему этому».
Тучная женщина наблюдает за ними в открытую. Ее маленькие глазки перебегают с одного лица на другое: старуха в плаще и мужчина с залысинами — похоже, сын — переругиваются между собой, и выговор у них чудной какой-то, нездешний.
— Если всё так, как ты говоришь, то это отвратительно. Это больше похоже на работу смотрителя в зоопарке, чем на творчество.
— А ты чего хочешь? Предпочитаешь зоопарк без смотрителей, где животные замирают в трансе, как только ты отводишь от них взгляд? Зоопарк идей? В клетке гориллы — идея гориллы, вольер для слонов, где разгуливают воображаемые слоны… А знаешь, сколько килограммов вполне материального навоза выкладывает слон за двадцать четыре часа? Если хочешь видеть в вольере настоящих слонов, нужно, чтобы был смотритель, который убирал бы за ними.
— Ты уклоняешься от темы, мама. И не нужно так волноваться.
Затем обращается к толстухе:
— Мы ведем литературную дискуссию: что предпочтительнее — реализм или идеализм?
Не прекращая жевать, женщина отводит взгляд в сторону. Он представляет себе комок изжеванных хлопьев вперемешку со слюной у нее во рту, и его передергивает: неужели это и есть итог всей жизни?
— Одно дело убирать за животными, — продолжает Джон, — и совсем другое — подсматривать за ними, когда они заняты своими делами. Разве они не имеют такого же права на частную жизнь, как мы, люди?
— Нет, потому что они в зоопарке. Потому что на них смотрят, и, пока ты участник шоу, у тебя не должно быть никакой личной жизни. А звезды? Разве ты спрашиваешь у звезд разрешение, перед тем как направить на них телескоп?
— Звезды — всего лишь каменные глыбы, мама.
— Да? А я думала, это пучки света, которым миллионы лет.
«Начинается посадка на рейс 323, следующий до Лос-Анджелеса, — раздается у них над головами. — Пассажиров, которым требуется помощь, и путешествующих с маленькими детьми просим пройти первыми».
Во время перелета она почти не прикасается к пище. Заказывает одну за другой две порции бренди и засыпает. Когда через несколько часов самолет идет на посадку, она еще спит. Стюард касается ее плеча: «Пристегните ремни, мадам». Она не двигается. Джон и стюард обмениваются взглядами, после чего Джон наклоняется в ее сторону и защелкивает пряжку.
Мать полулежит в кресле. Голова скатилась набок, рот приоткрыт, она негромко всхрапывает. Самолет ложится на крыло, и в иллюминатор бьет свет: с голубых небес Южной Калифорнии во всей красе опускается солнце. Яркий луч позволяет Джону заглянуть в тоннели ноздрей, в рот, в гортань. Его воображение дополняет то, чего не видно: отвратительно-розовый, сокращающийся при каждом глотке, как удав, пищевод, засасывающий всё подряд в грушевидный мешок живота… Он отшатывается, пристегивает свой ремень, выпрямляется и, глядя перед собой, мысленно твердит: «Нет и нет! Не может быть, чтобы я вышел оттуда! Быть этого не может!»
2
Африканский роман
На одном из приемов она встречает некоего господина Икс, с которым не виделась бог знает сколько лет. Она осведомляется, преподает ли он все еще в Квинслендском университете. Выясняется, нет. Он давно на пенсии и теперь обслуживает морские круизы. Показывает пассажирам — таким же пенсионерам, как и он сам, — старые фильмы и читает лекции о Феллини и Бергмане. Икс утверждает, что ни разу не пожалел о своем шаге. «Платят отлично, ты видишь мир, и потом — можешь себе представить? — люди действительно слушают тебя с интересом». Икс уговаривает и ее попробовать: «Тебя знают, ты известная писательница. Уверен, компания, на которую я работаю, ухватится за возможность заполучить тебя. Ты для них — завидная добыча. Одно твое слово — и я тут же улажу дело, с директором компании у меня приятельские отношения».
Предложение ей кажется заманчивым. Последний раз она плыла на пароходе в 1963-м, когда возвращалась домой со своей прародины, Англии. Вскоре после этого от океанских лайнеров стали потихоньку избавляться: их списывали один за другим. Их время миновало. Что ж, славно было бы снова оказаться на палубе теплохода. Она бы с удовольствием посетила тот же остров Пасхи или остров Святой Елены, где обретался Наполеон. Хорошо бы побывать в Антарктиде — не только для того, чтобы увидеть собственными глазами бесконечные пустынные просторы, но и ради того, чтобы ступить ногою на последний, седьмой континент и понять, что значит жить и дышать в условиях нечеловеческого холода.
Икс оказался верен своему слову. Из управления «Скандия лайнс», что в Стокгольме, она получает факс. В декабре судно суперкласса «Огни Севера» отправится из Крайстчерча в двухнедельный круиз — сначала к шельфовому леднику Росса, а затем в Кейптаун. Не желает ли она войти в состав лекторской группы? Пассажиры на круизах компании «Скандия», сообщалось далее в письме, «принадлежат к той категории почтенных граждан, которые относятся к отдыху весьма серьезно». В программе данного круиза основной упор предполагалось сделать на экологию стран с водами низких температур и на орнитологию. Тем не менее компания будет очень признательна, если выдающаяся писательница Элизабет Костелло согласится сделать краткий экскурс в современный роман. За это, а также за предоставляемую пассажирам возможность «свободно общаться» со знаменитостью ей предлагается каюта первого класса, оплата расходов по перелету в Крайстчерч и из Кейптауна домой, а также солидный гонорар.
От такого предложения она не в силах отказаться. Утром десятого декабря она вступает на борт судна, пришвартованного в порту Крайстчерча. Каюта у нее небольшая, но вполне удобная; молодой человек, исполняющий обязанности координатора развлекательных и образовательных программ, почтителен; пассажиры за ее столом — пенсионеры, принадлежащие к ее поколению. Все они приятные, деликатные люди.
В списке лекторов ей известно только одно имя — Эммануэль Эгуду, нигерийский писатель. Их знакомство состоялось в Куала-Лумпуре, на писательской конференции. Это было так давно, что даже вспомнить трудно. В те времена он говорил много, громко и страстно и увлекался политикой. Тогда он показался ей позером. И позднее, прочитав его книги, она не изменила мнения о нем.
А что, собственно, значит «позер»? Что человек на самом деле не тот, каким кажется? А кто из нас именно такой, каким кажется? Может, она сама? Как бы не так! И потом в Африке всё воспринимается по-иному. То, что принято считать позерством или хвастовством, в Африке, возможно, воспринимается как проявление мужественности. Кто она такая, чтобы судить об этом?
Это странно, ибо во всех других отношениях она, скорее, делается все более (она тщательно подбирает подходящее слово) язвительной, что ли. Вообще, в последнее время она замечает за собой, что становится все более снисходительной к мужчинам, включая и Эгуду.
Она сталкивается с Эгуду только во время капитанского приема с коктейлями. (Эгуду прибыл на борт позднее других.) На нем сочно-зеленое «дашики» и элегантные, из итальянской кожи, туфли. В бороде мелькает седина, но он и теперь еще видный мужчина. Он одаряет ее широчайшей улыбкой, заключает в объятия и рокочет: «Элизабет! Как я счастлив тебя видеть! Я и не предполагал, что ты можешь быть здесь. Нам надо столько рассказать друг другу!»
Вскоре выясняется, что Эгуду подразумевает под этим исключительно рассказ о самом себе. Он сообщает, что на родине теперь бывает очень редко. По аналогии с «закоренелыми преступниками» он называет себя закоренелым изгнанником. У него американское гражданство; он зарабатывает на жизнь выездными лекциями; по всей видимости, сюда относятся и его выступления во время круизов на борту «Огней Севера». Он здесь уже в третий раз, и ему очень нравится: можно расслабиться и отдохнуть. «Кто бы мог подумать, что простой деревенский мальчишка из Африки в конце концов будет купаться в такой роскоши!» — восклицает он и снова одаряет ее своей широкой многообещающей улыбкой. «Я и сама деревенская девчонка» — могла бы сказать Элизабет, но она хранит молчание, хотя это почти правда. Нет ничего особенного в том, что ты из деревни.
