Билл Брайсон - Путешествия по Европе
Здесь почти не было людей, лишь несколько гуляк — завсегдатаев ресторанов, пара юных влюбленных, облизывающих друг друга в подъезде, да женщина в меховой шубе, уговаривающая своего пуделя украсить тротуар какашкой. В окнах верхних этажей можно было разглядеть книги на стеллажах, подоконники с вьющимися растениями и старинными статуэтками. Замечательно жить на таких улицах, на таком острове, особенно в западном его конце, где окна выходят на Нотр-Дам. Это зрелище не надоест и за тысячу лет, хотя догадываюсь, что летом, когда улицы забиты миллионами туристов в шортах, которые орут как оглашенные, возвышенные чувства могут несколько ослабнуть.
Я скромно пообедал в полупустом ресторане на боковой улочке и потом, сопровождаемый собственной отрыжкой, прошелся вдоль реки к магазину англоязычных книг «Шекспир и Ко», — на редкость мрачному, полному паутины, затхлости и древних романов всеми забытых писателей. По залам были расставлены стулья с прямыми спинками и диваны с вылезшими (Пружинами. На них сидели или лежали молодые существа обоего пола, все в очках, с самым умным видом читающие книги — очевидно, от корки до корки. Я лично видел, как один парень, смахивающий на лунатика, прежде чем поставить книгу на полку, загнул уголок страницы, чтобы дочитать в другой раз, бросил на меня хмурый взгляд и ушел в ночь. Все создавало очаровательную атмосферу клуба, но вот вопрос: на какие средства этот магазин существовал? Само расположение магазина в тени собора Парижской Богоматери предполагало космические цены на аренду. А зачем платить, если можно читать просто так? Но все были спокойны, парень на кассе лишь изредка отрывался от собственной книги, чтобы бросить в ящик какую-то мелочь. Как магазину удавалось избежать банкротства — осталось для меня загадкой, но по дороге в свой отель, я все же решил, что Париж и в самом деле замечательный город.
На следующее утро я встал очень рано и отправился на прогулку по спящим улицам. Мне нравится наблюдать, как просыпаются города. Но Париж, если сравнивать его с человеком, не просыпается, а вскакивает как на пожар: еще минуту назад в городе были только вы, парень, развозящий хлеб, да пара гудящих уборочных машин (стоит заметить, кстати, что Париж тратит на уборку улиц по 58 фунтов в год на душу населения, а Лондон — всего 17; вот почему Париж сияет чистотой, а Лондон — это куча мусора. Но не будем отвлекаться). Затем все внезапно выплескивается на улицы, как сбежавшее молоко из кастрюли: откуда-то возникают потоки автобусов и машин, разом открываются кафе и киоски, из метро выхлестывают толпы людей, как полчища крыс из подвалов в мультфильмах, повсюду шаркают тысячи и тысячи пар спешащих ног.
К половине девятого по Парижу страшно ходить: на дорогах слишком большое движение, над улицами висит сизый вонючий туман выхлопных газов. У одной только Триумфальной Арки сходится тринадцать дорог. Можете вы себе такое представить? А теперь еще учтите, что водители в Париже патологически агрессивны — им бы вколоть димедрол из шприца величиной с велосипедный насос и привязать к кровати кожаным ремнем, так нет — их выпускают на открытое пространство, где они одновременно пытаются проехать по всем тринадцати направлениям. Такого дурдома я не видел больше нигде и никогда.
Интересно отметить, что французы пользовались репутацией хреновых водителей уже в те времена, когда двигателей внутреннего сгорания и в помине не было. Еще в XVIII веке английские путешественники, посещая Париж, обращали внимание на сумасшедших французских кучеров, на «безумную скорость, с которой двигались по улицам экипажи… Нередко можно было видеть, как ребенок попадал под копыта и погибал» . Я привожу цитату из книги Кристофера Гибберта «Большой тур». В ней отмечается, что народы Европы, как минимум, в течение 300 лет живут согласно установленным стереотипам. Еще в XVI веке путешественники описывали итальянцев как болтливых, ненадежных и развратных, немцев — как прожорливых, швейцарцев — как ужасно назойливых и педантичных, французов — как… ну, в общем, невыносимо французских.
В Париже вы постоянно натыкаетесь на огромные площади, которые просто невозможно обойти пешком. Мы с женой приехали в Париж на наш медовый месяц и по глупости попытались пересечь площадь Согласия. Она каким-то образом ухитрилась добраться до обелиска в центре площади, а я застрял посредине площади в потоке автомобилей-убийц, слабо помахивая рукой моей дорогой супруге и тихонько поскуливая, пока сотни и сотни ярко раскрашенных «Рено» проносились в миллиметре от меня, и у водителей на лицах было выражение маньяков-садистов.
Особенности уличного движения в Париже вообще трудно объяснить. На площади Бастилии я провел три четверти часа, пытаясь перейти с улицы Лион на улицу Сен-Антония. Проблема заключалась в том, что светофор был задуман с четкой целью — повергнуть иностранного гостя в смущение и унижение, а потом, если все пойдет по плану, умертвить.
Вот как это выглядит. Вы выходите на площадь и видите, что машины стоят, но для пешеходов горит красный свет. По опыту вы знаете, что если рискнете ступить с тротуара на проезжую часть, то все машины тут же сорвутся с места и в одно мгновение размажут вас по асфальту в липкое желе. Поэтому вы терпеливо ждете, пока загорится зеленый. Через минуту появляется какой-то слепой и без колебания переходит булыжную мостовую, стуча тростью. Затем девяностолетняя дама в инвалидном кресле проезжает мимо вас и неторопливо двигается на другую сторону площади за четверть мили отсюда.
Для вас очевидно, что все водители в радиусе 150 метров внимательно следят за вами, выжидая, когда вы двинетесь с места. Поэтому вы притворяетесь, что на самом деле вовсе не собираетесь переходить улицу, а просто решили взглянуть на интересный фонарный столб конца прошлого века. Еще через минуту улицу переходят 150 дошколят под предводительством воспитательниц, а потом возвращается слепой с двумя сумками покупок. Наконец зажигается зеленый свет, вы сходите с тротуара, и тут все машины устремляются прямо на вас. Возможно, это звучит глупо и даже безумно, но мне все время кажется, в Париже меня хотят убить.
В конце концов я оставил попытки переходить улицу по правилам и просто стал выбирать маршруты, которые казались мне наименее опасным. Таким образом мне, к моему великому удивлению, удалось однажды пробраться к Лувру, где я увидел длинную, неподвижно стоявшую очередь, закрученную вокруг ворот наподобие садового шланга.
Я поколебался, не зная, присоединиться ли к этой веренице, вернуться ли попозже в слабой надежде, что она станет покороче, или поступить как француз и пролезть без очереди. Каждые несколько минут один из них приближался к входу, озабоченно смотрел на наручные часы, а затем нырял под барьер и исчезал в дверях вместе с людьми, стоявшими в самом начале очереди. Никто не протестовал, что меня сильно удивило. К примеру, случись такое в Нью-Йорке, из которого приехали многие маявшиеся в очереди, судя по их акценту и пулевым пробоинам в плащах, толпа схватила бы нарушителя и изрядно помяла. Я однажды наблюдал такую картину на стадионе. Это выглядело безобразно, но все же воспринималось как торжество справедливости. Даже в Лондоне наглец получил бы суровый выговор: «Послушайте, будьте так любезны, займите место в конце очереди. Спасибо». Но здесь никто не выражал ни малейшего протеста.
Мне было трудно заставить себя лезть без очереди, но и стоять среди неподвижного человечества, в то время как наглые французы плевали на него с присвистом, было невозможно. Поэтому я пролез французским способом — и почувствовал, как ни странно, облегчение.
Когда я был в Лувре последний раз — в 1973 году, с Кацем — он был битком набит посетителями, и увидеть что-либо было невозможно. «Мона Лиза» казалась почтовой маркой за бесконечным морем человеческих голов. Я уныло констатировал, что с тех пор положение не улучшилось. Но я хотел во что бы то ни стало увидеть одну картину, замечательное произведение XVIII века, явно не замеченное за последние 200 лет ни одним посетителем в бесконечных коридорах Лувра — кроме меня, разумеется. Тогда, в 1973 году я сам чуть было не прошел мимо, но что-то в этой картине зацепилось за краешек глаза и заставило оглянуться. На ней были изображены две аристократические дамы, молодые и не очень красивые, стоящие вплотную друг к другу; на них не было ничего, кроме драгоценностей и едва заметных улыбок. Но вот что самое интересное: одна из них, возможно, по рассеянности, запустила палец в задницу второй. Могу сказать совершенно определенно, что такое поведение было совершенно неизвестно в штате Айова. Поэтому я отправился искать Каца, который, разочаровавшись в Лувре (через 15 минут пребывания в галерее он вынес свой приговор: «Здесь нет ничего, кроме картин и говна»), с мрачным видом ожидал меня в кофейне. Он сразу пожаловался, что ему пришлось заплатить два франка за кока-колу и в придачу отдать горсть монет старой карге, чтобы посетить мужской туалет (« И она еще все время за мной подсматривала!»).
