Билл Брайсон - Путешествия по Европе
Поездка в Хаммерфест была вроде основательной разминки, но теперь я был настроен отправиться в серьезное путешествие. Мне не терпелось поколесить по Европе, посмотреть афиши фильмов, которые никогда не будут идти в Англии, поглазеть на знаки «Парковка запрещена», послушать народные песни, которые даже при самой буйной фантазии не могли бы стать хитами в моей стране. Мне хотелось вновь и вновь попадать впросак, заходить в разнообразные тупики на причудливом континенте, где можно сесть на поезд и через час попасть в другую страну, где говорят на другом языке, едят другую пищу, работают в другие часы. Я хотел быть туристом.
Но сначала надо было наведаться домой.
Париж
В Англии, дожидаясь зимы, я потратил неимоверное количество времени на нелепые закупки для предстоящей поездки. В том числе, я купил туристские часы, швейцарский армейский нож и яркий желто-зеленый рюкзак, который, как уверила меня жена, будет очень кстати, если я вдруг вздумаю посетить тусовку голубых. Я проводил целые дни, ползая по чердаку в поисках своих любимых карт Европы издания «Кюммерли и Фрей», которые я сдуру купил в 1972 году почти в полном комплекте. Как оказалось, это было одним из немногих разумных вложений денег, сделанных мною в молодости, если не самым разумным.
Напечатанные в Швейцарии со швейцарским размахом и точностью, эти карты содержали под глянцевыми голубыми и желтыми обложками подробнейшие географические схемы одной или двух стран. Раскрываясь, они становились огромными и хрустящими, а объяснения в них были только на неведомых мне немецком и французском языках. Это придавало картам особую экзотичность, которая привлекла меня к ним в 1972 году, и до сих пор привлекает. Если везешь с собой карты с такими названиями, как «Jugoslawien 1:1 Mio» и «Schwarzwald 1:250 000», то выглядишь заведомо искушенным и многоопытным. В твоих руках они звучат примерно так: «Не надо трахать мне мозги. С такими картами я сам кого угодно затрахаю».
Отыскав в конце концов все карты и догрузившись последним изданием путеводителя по Европе Томаса Кука, я углубился в составление маршрута, который охватывал бы как можно большее число стран и одновременно был доступен физически. Естественно, одно с другим совместить не удалось. Европа слишком велика, и так кишит достопримечательностями, что в ней невозможно найти такое место, которое можно было бы пропустить.
После долгих раздумий я принял мудрое решение поехать наугад. Вернусь в Осло, подумал я, куда доехал зимой, а потом отправлюсь туда, куда взбредет в голову. Однако незадолго до вылета мне вдруг послышался внутренний голос: «В Осло сейчас холодно, там зима. Ты был там всего два месяца назад, что тебе там делать? Ну его на хрен, Билл, поезжай в Париж!»
И я поехал.
В йоркширском туристическом агентстве, услугами которого я пользуюсь, работает странная девушка. Однажды я позвонил ей по телефону и попросил забронировать мне билет в Брюссель. Через десять минут она перезвонила, чтобы уточнить: «Мистер Брайсон, вы имеете ввиду тот Брюссель, который в Бельгии?» Я буквально охренел от ее вопроса. Как можно с такими географическими познаниями трудиться на туристической ниве?
Так вот, эта самая девушка заказала мне отель в самом унылом районе на окраине Кале — моей первой остановки по пути в Париж. Сам отель был до отвращения современным — то есть стерильным и безликим. Меня утешало только то, что в нем не было электрических реле, которыми буквально напичканы парижские гостиницы. Это гнусное изобретение, явное порождение патологической французской жадности, до глубины души поразило меня, когда я впервые приехал из Америки. Все выключатели в коридорах, снабженные этим устройством, автоматически выключают свет через десять-пятнадцать секунд после включения — это делается якобы для экономии. Если ваш номер находится рядом с лифтом, вас это не особенно волнует. Но если вы разместились в конце коридора, которые во Франции всегда снабжены неожиданными уступами, выступами и нишами, то путь до лифта превращается в тест на выживаемость. Последние метры приходится проходить в полной темноте, придерживаясь рукой за стенку, что не спасает вас от столкновения с дубовым столом XIX века, ужасно массивным и жестким, очевидно специально поставленным туда для блуждающих в потемках постояльцев. Особенно острым бывает ощущение, когда ваши пальцы вдруг натыкаются на что-то теплое, мягкое и волосатое, а дальнейшее ощупывание объекта приводит к неизбежному выводу, что это человек, чему тут же получаете убедительное и весьма эмоциональное подтверждение. При этом все равно, на каком языке оно произносится — смысл понятен без всякого перевода, по интонациям.
Конечно, ко всему можно приспособиться. Например, заранее доставать ключ из кармана и бежать к своим дверям галопом, как лошадь, чтобы успеть попасть ключом в скважину. Но беда в том, что рано или поздно эта уловка не срабатывает, и вы снова вынуждены брести по темному коридору с вытянутой рукой, слабо надеясь, что не рухнете по ошибке в лестничный пролет и приходя к печальному выводу, что французы вас не любят.
Поэтому меня ничуть не удивило, когда я узнал, что их тоже никто не любит. Мне случайно попался обзор в британской газете, которая попросила читателей назвать, что они больше всего ненавидят. Так вот, список возглавили три вещи в следующем порядке: садовые гномы, пушистые игрушки на ветровых стеклах машин и французы. Мне это очень понравилось. Из всего бесконечного многообразия существующих на свете вещей, которые можно ненавидеть, включая бубонную чуму, нищету и тиранов, люди выбирают садовых гномов, пушистые игрушки и французов. Теперь мне это кажется просто замечательным.
А во время моей первой поездки в Париж я, по неопытности, все время удивлялся: почему окружающие меня так сильно ненавидят? Сойдя с поезда я отправился в бюро путешествий, где сердитая молодая женщина в голубой униформе взглянула на меня так, словно угадала во мне разносчика смертельно опасной инфекции.
— Что вам надо? — спросила она или, по крайней мере, мне показалось, что спросила.
— Комнату, если можно, — ответил я робко.
— Заполните этот бланк. Не здесь, — пресекла она мою попытку пристроиться тут же, у стойки. — Вон там, — кивком головы строгая девушка указала мне на столик для заполнения бланков, а затем повернулась к стоящему в очереди посетителю с тем же вопросом: — А вы что хотите?
Я был поражен, поскольку прибыл из места, где даже директора похоронных бюро желают вам доброго дня, когда вы приходите, чтобы достойно похоронить свою бабушку. Однако скоро я узнал, что в Париже эта сердитая девушка из туристического агентства отнюдь не была исключением. Если вы приходите в булочную, вас там встречает расплывшееся, как медуза, существо, и взгляд его говорит, что вам никогда не стать друзьями. На своем ужасном французском вы спрашиваете маленькую белую булочку. Существо мерит вас долгим ледяным взглядом и бросает на прилавок огромный черный каравай.
— Нет, нет! — кричите вы, в ужасе размахивая руками. — Не каравай! Просто маленькую булочку.
Медузообразная женщина таращится на вас, словно не верит своим ушам. Потом поворачивается к другим покупателям и обращается к ним по-французски — слишком быстро, чтобы вы поняли, но смысл ее обращения явно заключается в том, что этот ненормальный человек, этот американский туристишка пришел и попросил каравай — так она и дала ему каравай, а теперь он ни с того ни с сего заявляет, что ему вовсе не нужен каравай, а нужна булочка. Другие покупатели смотрят так, словно поймали вас на попытке залезть к ним в карманы. И не остается ничего другого, как с позором удалиться, утешаясь мыслью, что через четыре дня вы будете в Брюсселе и там, возможно, удастся поесть.
Что меня еще всегда удивляло — так это французская неблагодарность. Я всегда думал, что раз уж мы освободили Францию (если честно, то со времен Наполеона французская армия не смогла бы разбить и женскую хоккейную команду), им следовало бы выдавать всем приезжим из стран-союзниц книжечку с отрывными талонами для бесплатного распития спиртных напитков на Плац Пигаль и посещения Эйфелевой башни. Но они ни разу ни жестом, ни взглядом, ни тем болee словом не выразили мне благодарности. Незнакомые бельгийцы и датчане обнимали меня как родного и целыми днями таскали по кабакам, не давая даже для виду залезть в карман — исключительно в благодарность за освобождение их страны. Причем их ничуть не смущало то обстоятельство, что в 1945 году я еще (даже не был зачат, о чем честно им сообщал. Но со стороны французов такого отношения ожидать не стоит.
Вечером я поперся за восемнадцать миль к острову Сите и собору Нотр-Дам. На улицах, прислонившись к фонарным столбам, смуглые мужчины в полосатых бретонских рубашках ковыряли в зубах перочинными ножами и сплевывали мне под ноги, норовя попасть на башмак. Тем не менее под влиянием чудесного мартовского вечера, который уже слегка попахивал весной, на мосту Pont de Sully над Сеной у меня дух захватило от красоты. Напротив был остров Сен-Луи, отражавшийся в речной воде, как привидение, — этакая средневековая деревушка, невесть как сохранившаяся посреди современного города. Я не поленился пересечь мост и пройтись по улицам далекого прошлого, почти ожидая увидеть бродящих по дороге цыплят и крестьян, катящих телегу со сваленными как попало трупами после недавней эпидемии чумы… Но обнаружил только маленькие дорогие рестораны и старые здания с очень, должно быть, уютными квартирами.
