Меир Шалев - Дело было так
Так вот, бабушка Тоня была довольна только тогда, когда вода, впитавшаяся в тряпку и выжатая в ведро, становилась абсолютно чистой и прозрачной. А чтобы убедиться в этой прозрачности, она проверяла воду как следует быть, то есть зачерпывала из ведра в ладонь и медленно сливала обратно против света. И если вода не была прозрачной как следует быть, она требовала, чтобы девочки снова помыли пол, снова поменяли воду, снова протерли тряпкой, снова выжали ее — и так еще раз, и еще, и еще.
— Ужасно, — вздыхала мама и тут же начинала смеяться. — Но знаешь, в результате мы все по сей день именно так моем полы!
Эти «мы все» относились не только к ней самой и к тете Батшеве, но также к ее невесткам из Нагалаля — к тете Пнине, жене дяди Менахема, и к тете Циле, жене дяди Яира, которым в порядке экзаменов на право вступления в нашу семью пришлось вымыть у будущей свекрови полы — и разумеется, вымыть как следует быть. После чего они теперь тоже рассказывают, что по сей день, многие годы спустя, продолжают мыть полы по методу бабушки Тони. Да, есть привычки, усвоенные человеком (или народом) во времена невольного или добровольного рабства, которые не исчезают и после выхода на свободу.
Кстати, что касается стен, то, как я рассказывал раньше, бабушка Тоня красила стены в кухне и коридорах масляной краской до половины высоты, чтобы их тоже можно было мыть. У нее и для этой процедуры были точные указания, и их тоже все цитируют по сей день: «Сначала мокрым, потом мылом, потом снова мокрым, потом совсем сухим». Я запомнил эти слова, потому что все ее дочери и невестки декламировали их еще многие годы спустя, с горечью и смехом одновременно, и при этом шутливо грозили друг другу ее страшным: «Я тебя порежу на кусочки!» — и отчаянно спорили: потом только мылом или водой с керосином тоже?!
Прошло несколько лет, и моя мать успешно окончила поселковую школу. Большинство детей учились тогда только до десятого класса, но особенно способные, а также те, чьи родители проявляли к этому интерес, шли учиться дальше, в одиннадцатый и двенадцатый классы, в сельскохозяйственную школу Ханы Майзель, которая располагалась на самом въезде в Нагалаль.
Мама была очень хорошей ученицей, но ее брат Миха уже пошел тогда на тайные курсы Хаганы, Батшева и брат Менахем были подростками, а младший Яир — совсем ребенком. Шестнадцатилетняя девушка была рабочей единицей, от которой в таких условиях нельзя было отказаться. Ведь нужно было работать по хозяйству и в доме, а кроме того, еще и убирать, и доить, и собирать яйца из-под кур, и косить траву для коров. Только через много лет я понял, почему мама так часто читала нам с сестрой стихи Кадии Молодовской о девочке Айелет с голубым зонтиком, которой нужно было «и воды принести, и косу заплести, и белье постирать, и почистить картошку, и по дому прибрать, и поплакать немножко…». Так было там, в Варшаве, в Богом забытом предместье, — грязный двор да халупа в нем, и так здесь, в Нагалале, — тот же грязный двор, но сверкающий дом.
Поэтому маму не послали учиться дальше, несмотря на все ее способности и желание. Ее «классная подруга» Пнина Гери, которая поступила в школу Майзель, рассказывала мне потом, как мама ждала возле их дома, пока Пнина вернется, чтобы спросить, что они сегодня учили на уроках. Однако два года спустя маму все-таки послали в Иерусалим на «семинар». Как я уже говорил, в ту пору многие из молодых мошавников не кончали все двенадцать классов, и вот Рабочая партия посылала их время от времени на семинары, длившиеся несколько недель, чтобы они могли немного расширить и углубить свое образование. Будучи на семинаре в Иерусалиме, мама встретила моего будущего отца, и через год после этого они поженились.
Глава 8
Подобно рассказу о прибытии американского пылесоса, бытующему в нашей семье во множестве разных версий, и подобно столь же многочисленным легендам о чудесах нашей ослицы Иа (кстати, самой умной, хитрой и удачливой из всех ослов Изреельской долины, если не всего мира, о которой я еще расскажу вам потом), и подобно нашим бесконечным семейным спорам: кто работал тяжелее всех, и кто страдал больше всех, и какого размера сад был за курятником, и кто сказал кому так, а не этак, и где именно стояла белая смоковница, а где черная, — подобно всему этому история первой встречи моих родителей тоже имеет множество версий, оттенков и разночтений. Впрочем, в данном случае эти версии не очень-то отличаются друг от друга. Все они до единой свидетельствуют о том, что бабушкина любовь к чистоте не ограничивалась только ведрами, тряпками, щетками и запретами. Ее косвенное влияние распространялось далеко за эти узкие пределы, затрагивая также членов семьи, в том числе — мою мать и отца. Даже в вопросах любви.
Дело было так. Мои родители познакомились в 1946 году. Маме было тогда восемнадцать лет, и, как я уже рассказывал, она приехала в Иерусалим в рамках семинара, проходившего под эгидой Объединения мошавов. В Иерусалиме она подружилась с неким парнем из поселка Кфар-Иехезкель, который тоже участвовал в семинаре. Однажды, в конце весны, они шли по спуску улицы Яффо в сторону площади Сиона, как вдруг хлынул проливной дождь, последний в ту памятную весну. «Разверзлись хляби небесные», — в таких возвышенных выражениях описывал позже этот дождь мой отец, чтобы мы с сестрой поняли, что то был настоящий библейский потоп. Мама и ее новый знакомый были в легоньких плащах и бросились искать укрытие. Парень сказал:
— Здесь недалеко живет мой двоюродный брат, побежали к нему.
Этим «двоюродным братом» как раз и был мой будущий отец Ицхак Шалев — молодой учитель и начинающий поэт, уже опубликовавший в газетах несколько своих стихотворений. Ему было тогда двадцать шесть, и он жил в центре города, снимая комнату в доме виолончелистки Тальмы Елин. Внезапное вторжение двоюродного брата из Кфар-Иехезкеля и незнакомой девушки из Нагалаля застало его врасплох и участило дыхание.
Гостья сняла мокрый плащ, распустила длинную толстую косу, с которой стекала дождевая вода, а потом обернула голову полотенцем, которое он ей дал, и высушила волосы. Он подал им чай, и девушка из Нагалаля с наслаждением пила его прямо с огня, отставляя мизинец в сторону от стакана. Эту любовь к кипятку мама унаследовала от своего отца, а отставленный мизинец — от матери, но мой отец не обращал внимания на такие мелочи. Он смотрел только на нее. Он смотрел и смотрел и, хотя не был религиозным, пришел к выводу, что Бог послал этот весенний потоп специально для него.
Со временем, через много лет после того, как они поженились, он описал ту их первую встречу в красивом стихотворении под названием «Что, если бы». Я приведу его полностью:
Как важен случай. Встреться ты с другим,
А я с другой, все было бы иным.
И дочь моя была б, возможно, лучше,
А может, хуже — все решил бы случай,
И может, не грустила б над стихом.
А если б и грустила, то потом
Совсем не так косынку б теребила…
Встреть я другую, все б иначе было.
И если б трубку, что понравилась тебе,
Курил другой, то и в твоей судьбе В
се изменилось бы. Да и кури он так,
Как я, не так бы набивал табак.
Иначе б пил иль пел, и это значит,
Что и твоя судьба пошла б совсем иначе.
И ты была б счастливей, чем со мной,
И может, обрела бы с ним покой,
Которого ты не нашла с поэтом,
Чей дух смятенный мечется по свету,
Ища пристанища. И может, с тем, другим,
И смехом ты б смеялась не таким,
И не такие книги бы читала,
Не те газеты нынче бы листала,
Не тех гостей любила б принимать,
Не те слова спешила бы сказать.
Представь себе — я встретился б с другой.
Смуглей тебя, а может быть, бледнее,
Но разливающей вокруг себя покой,
И сам бы стал спокойней рядом с нею.
Забыл бы о стихах, не стал бы бунтовать…
Да, случай мог всю жизнь нам поменять,
Когда б в тот день ты не вошла со смехом,
Когда б душа не отозвалась эхом.
Когда б ты мокрый плащик не сняла
И влажную косу не расплела,
Когда над городом не грохотал бы гром,
Когда б тот день не кончился дождем.
Это стихотворение всегда вызывает у меня улыбку и легкую грусть. Кстати, у него были «домашние заготовки». Когда мы с сестрой были еще совсем маленькими и отец рассказывал нам о той первой встрече с мамой, он всегда кончал рассказ тем судьбоносным вопросом, который позже лег в основу его стихотворения:
— Ну, детишки-ребятишки, а что было бы, если бы тот потоп не состоялся?
Мы молчали, смущенные и испуганные таким странным вопросом, и тогда он отвечал себе сам:
