Ференц Шанта - Пятая печать
— Хэлло, — произнес Дюрица и прищелкнул языком.
— Что вы сказали? — спросил коллега Бела.
— Не обращайте на него внимания, — отмахнулся книготорговец, — господин мастер изволит острить…
Он вынул мундштук, вставил в него сигарету. Потом таким же приглушенным голосом продолжал:
— А теперь представьте себе, как такой одержимый спит по ночам! Может ли он спать спокойно, когда каждый день тысячи и тысячи людей гибнут по его вине?
— Может! — отозвался Дюрица. — Спит и в ус не дует!
— Если вы о себе, то охотно верю: вы могли бы. Но представьте себе того человека! Каждый день умирают люди, потому что он забрал себе нечто в голову и стоит на своем! Заявляя при этом: или мир будет жить так, как я задумал, или после меня хоть потоп, и никто уже никак жить не сможет!..
— Святая правда, — заметил Ковач, — эти короли и им подобные, все эти большие господа, не могут спать спокойно! Видели в прошлом или позапрошлом году фильм, где один царь душит детей своего брата, а еще кого-то топит в винной бочке, чтобы никого не допустить к власти?
— Да и не только это… — поднял голову хозяин кабачка. — В наших учебниках по истории рассказывается, как короля в его собственном шатре убили…
— А Пишта Тиса! {4} — вспомнил Ковач.
— Вот то-то и оно! Никто из них не мог быть спокоен за свою жизнь! Может, у них только тем голова и занята — как бы их кто не убил! А теперь скажите, зачем людям большая власть? Или несметное богатство? Какой им прок от того, что они могут приказывать, распоряжаться деньгами и всем прочим, если вечно приходится опасаться, как бы кто — о господи — не заколол, не застрелил или еще чего не сделал?..
— Вот видите! — удовлетворенно произнес книготорговец. — От этих людей всегда одно несчастье! От всех тех, что носятся с мыслью как-то изменить мир и все вокруг… Представьте себе те бесконечные проклятья, только успевай карман подставлять, которыми поминают их люди! Матери бранят их за отнятых детей, жены — за мужей и так далее! Такая жизнь, уж поверьте, не сахар!
— Судите сами, — заговорил Ковач, — я ведь и правда не богач, прислуги не держу, работаю сам и живу — по одежке протягиваю ножки! Я не жалуюсь, на хлеб хватает… Особо не преуспел, сколько ни старался, забот много, просто хоть отбавляй, и все-таки…
Он помолчал, откинулся на спинку стула и, положив обе руки на стол, продолжал:
— Короче, я вот что хочу сказать, — в голосе его послышалось умиление, — я хочу сказать, что — только не смейтесь — мне с самого раннего детства очень хотелось иметь фонограф. Поговоришь в него, а потом слушаешь, что сам сказал. Ребячество, конечно, да ведь несколько десятков лет мечтал, и теперь еще случается… И вот — нет у меня фонографа! Так и не смог купить, хотя уже и голова седая! А ведь работаю честно, можно сказать — от зари до зари; жизнь прожил, а так и не осуществил своей великой мечты, которая на самом-то деле — пустяк!
— Тоже верно! — заметил хозяин кабачка. — В сущности, пустяк и есть…
— Да, — кивнул столяр. — Только и есть, что проволока, какая-то пластинка, катушка и еще бог знает что, всего килограмм на десять, и эти-то десять килограммов невесть чего я так и не смог приобрести за всю жизнь. То обувь детишкам, то одно, то другое, то для домика что потребуется, а ну как умру? Семью без гроша не оставишь, пусть хоть детям легче будет начинать… Короче — не получилось!
— Так! — сказал книготорговец, задержав на говорившем взгляд.
А Ковач продолжал:
— И все же скажу вам… Моя маленькая жизнь, несмотря на постоянные неудачи и вечные заботы, стоит больше, чем жизнь какого-нибудь высокопоставленного лица! Имени моего никто не вспомнит, а если кто и вспомнит, то добром помянет. Нет у меня ни богатства, ни власти, даже ерундового фонографа нет, зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право распоряжаться, и несметное богатство, зато сам буду спокойно спать по ночам, а когда случится пройтись по улице, люди скажут: вот идет столяр Ковач, порядочный и работящий человек. С меня и довольно. Верно ли я говорю, коллега Бела, старый друг?
— Все верно, старина, именно так… Зато на именах наших грязи не будет. Ничего великого мы не совершили, в учебники по истории имена наши не попадут — черт побери! — но и злым словом нас не помянут. И то хорошо. А там и уйдем однажды… потому как… никто не вечен. Ведь так, мастер Дюрица?
— Разумеется! — ответил, зевая, часовщик и взялся за стакан.
Подняли стаканы и остальные.
— Вот какие мы люди, дорогой гость! — воскликнул коллега Бела, обращаясь к фотографу. — Дай вам бог долгих лет жизни! Ваше здоровье, дорогой… э-э, как вас?..
Фотограф, часто моргая, поднял на трактирщика глаза.
— Кесеи, — напомнил он, — Карой Кесеи…
— Очень приятно, — отозвался хозяин.
Все, пожав друг другу руки, залпом осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, то и дело моргая и от постоянного смущения барабаня пальцами по столу:
— Все же… с вашего позволения… Вы понимаете, тут тоже что-то есть, если человек озабочен не только тем, как набить себе брюхо, иметь свой домик. Там, в глубине сердца, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он начинает ломать голову, как бы этого достичь… Ходит он взад-вперед по улице, гуляет, возвращается домой… но и перед сном продолжает думать, как бы все устроить получше, что бы такое людям следовало предпринять. Потом, когда ему покажется, что способ найден… у него рождается желание, чтобы его слова были услышаны и все, до чего он додумался, сбылось…
Фотограф опустил голову и принялся теребить кромку скатерти:
— В общем, я хочу сказать, что… человек даже жизнь свою мог бы отдать за то, чтоб не только ему было хорошо, во в чтоб сбылись его думы о человечестве!
Часовщик вскинул брови и произнес:
— Гоп!
Фотограф поднял на него глаза:
— Что вы хотели сказать?
— Ничего! — ответил Дюрица, откидываясь на спинку стула. И снова принялся внимательно рассматривать потолок.
— А у меня, знаете ли, — заговорил хозяин кабачка, — всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного великолепного замка! Его называют Версалем, там еще проходили мирные переговоры. Подростком я как-то работал у барина, при садовнике состоял. Какой это был мастер! Целых два года работал я у него подручным, и, должен признаться, мне повезло. Он рассказал мне про этот замок и про сад. Показывал снимки. Там всегда выращивалось девяносто тысяч розовых кустов. Это был не просто сад, а композиция, то есть такое искусственное насаждение: от замка во все стороны расходятся клумбы, ряды деревьев и кустарников, подстриженных на один манер, там же пруды, фонтаны и все такое, а только потом идет уже настоящая роща, роскошный английский парк с беседками, мостиками прямо из необработанных бревен, в общем такой, как у наших Эстерхази. Так вот я, чтоб вы знали, решил: ни за что не умру, пока такую же работу не сделаю и пока не увижу тот сад в Версале! Что же из этого вышло? Ничего… А ведь это было мое единственное настоящее желание. Теперь уж я об этом и не мечтаю… — Черт с ним! Куда уж мне теперь? И все-таки я так думаю — если за то, чтоб на этот сад посмотреть и у себя дома насадить такой же, пришлось бы совестью поступиться, то лучше уж не надо. Для какого-нибудь барина такое желание исполнить — все равно как мне до стойки шаг сделать, во пусть уж лучше все остается, как есть, лишь бы меня потом не проклинали и не пришлось бы за свою жизнь опасаться — а ну как многие начнут на мое место зариться, так что и головы спокойно не преклонить… Да провались все это к черту, если покоя не будет…
— Стало быть, так, как есть, всего лучше! — подхватил столяр. — Хорош бы я был, если бы глядел из окна на людей, как они туда-сюда снуют, а сам бы сидел себе за стеклом, и не было бы мне до них никакого дела… Неладно это! Ваша правда, господин Кирай!
— Бедность бедностью, а я, хотите смейтесь, хотите нет, выскажу все, как есть, — сказал коллега Бела, — у меня тогда хорошо на душе, когда я такой, как все, и делаю то же, что и другие! По мне, это все равно как в теплой воде плескаться. Однажды случилось мне с женой отправиться в кино «Форум», сами знаете, какое это приличное заведение, там всегда только премьеры показывают. Не помню уж, какой шел фильм, только подходящих билетов нам не досталось, оставались какие-то совсем уж дорогие места. Что ж, говорю, пошли! Оказались мы на лучших местах, кругом одни шикарные господа. Ну, доложу вам, никогда еще мне так скверно не было! Уж и не пойму, что за чудаки вокруг? Хотите верьте, хотите нет, только они совсем не тогда смеялись, когда следовало бы. Там, где вас с женой смех разбирал, они тотчас шикать начинали, а во время перерыва так на нас смотрели, что после этого мы даже и дышать боялись. Так и просидели всю картину, не смея дохнуть, потому не знали, как им угодить. У меня аж воротник от пота мокрый стал… Сам черт их не разберет!
