Виктория Токарева - Кругом один обман (сборник)
Сандрик испугался задним числом.
Его приходили навещать, но Сандрик не радовался вниманию друзей, и даже шея Сони его не отвлекала от тягостных мыслей.
Однажды возникла Ванда с царскими подарками: модные шорты и экстравагантная майка.
Сандрик был подавлен и молчалив.
В Америку приехала его жена Нателла. Сандрик увидел Нателлу и заплакал.
Все закончилось тем, что они решили остаться в Америке. Если что, Сандрик побежит в госпиталь и его спасут. А в Тбилиси он умрет. И в Москве тоже. Медицина в России отстает на пятьдесят лет, а если быть точным, то на все сто. И пока мы догоним Америку, можно будет умереть и родиться заново и снова два раза умереть. А Сандрик любил жить и хотел жить. И при этом был молод, красив и талантлив. И Ванда не зря, хоть и безрезультатно, моталась за ним по всему земному шару.
Сандрик и его жена Нателла поселились в Санта-Монике на берегу океана.
Сын Миша пошел в своего папашу (а именно в Сандрика) и очень рано влюбился в черную девушку-эфиопку. Ее звали Доминика, и она родила мальчика-мулата. Назвали Резо.
Сандрик сажал внука на плечи и шел с ним гулять вдоль океана.
Воздух, напоенный йодом, красота для глаза. Все-таки океан – это нечто грандиозное. Планета. Параллельный мир, где живут разумные существа: киты, акулы, дельфины.
На плечах Сандрик чувствовал благословенную сладкую тяжесть трехлетнего ребенка, своего внука. Любовь и нежность омывали сердце. И сердце хорошо работало, качало и гнало кровь, как исправный насос.
Сандрик шел и не любил останавливаться, чтобы не прерывать движения. Но иногда все же попадались русские эмигранты, надо было поздороваться, перекинуться парой слов.
Все без исключения восторгались Резо. У него были керамические эфиопские глаза, точеное европейское личико и кожа – кофе с молоком. Смешение рас дает потрясающие результаты. Пушкин, например.
– Какая прелесть! Гений чистой красоты!
Это была привычная реакция на Резо. Сандрик улыбался, польщенный.
– Вы, москвичи, называли нас, грузин, «черножопые». Вот я родил вам настоящего черножопого грузина.
Это была дежурная шутка Сандрика. Она не соответствовала действительности. Русские всегда любили грузин. «Черножопыми» считались другие. Но Сандрик ради красного словца мог подставить и мать и отца. Такая особенность художников слова. И Сергей Довлатов грешил этим же. На него многие обижались.
Сандрик гулял вдоль океана каждый день по многу километров. Он загорел, похудел, окреп. В здоровом теле – здоровый дух, хотя дух у Сандрика всегда был здоровым, веселым и позитивным. Возле него хотелось находиться как можно дольше.
Сандрик зарабатывал сценариями. Он записывал свои истории, которыми был набит, как рюкзак туриста. Когда истории заканчивались, откуда-то наплывали новые. В нем постоянно бил источник, который не иссякал.
Сценарии покупали в Европе и в России, на «Мосфильме». Благодаря этому он часто появлялся в Москве.
Океан – величественное зрелище, но родина тянет.
Сандрик купил квартиру в Москве, чтобы не околачиваться в гостиницах. Он не любил гостиницы. Они напоминали ему о временности существования. Пожил в гостинице, уехал, а на твое место – другой. Так и в жизни. Пожил – умер. А на твое место – сын Миша. А после Миши – мулатик Резо. Оно, конечно, нормально. Ход жизни. Но лучше об этом не думать. Сандрику нравилось думать, что он будет всегда. Как Вселенная. Все постареют и умрут. Но не он.
Сандрик включился в московскую жизнь. Он виртуозно монтировал чужие фильмы, и его приглашали в качестве монтажера.
Поразительно, но он мог возродить к жизни любую убитую картину. Из кучи кинематографического хлама он складывал вполне пристойную историю, имеющую успех в прокате.
Сандрика приглашали на кинофестиваль в Сочи. Именно там я его и встречала раз в год.
Начало июня. Молодое лето. Мы сидим на берегу Черного моря, едим мытую черешню. Нас обтекает фестивальная жизнь.
Именно на «Кинотавре» я видела, как меняются поколения. Новое поколение вытесняет предыдущее. Мое поколение вытеснило «молодогвардеек» – Мордюкову и Макарову. Пришли следующие: Купченко, Мирошниченко, Вертинская. Красавицы. Далее пошли новые, которых я просто не знаю. Эти новые – совсем другие. Независимые. Обсалоненные (от слова «салон»). Непривычно ухоженные.
Именно на женщинах заметно, как меняется жизнь. Солнце светит им. А мы с Сандриком немножко сдвинуты в тень. Это обидно, но не слишком. Мы хорошо живем. Нам нравится. Наша энергия хлещет. Мы едим спелую черешню. Сплевываем косточки в кулак.
Мимо проходит цветочница Верочка. Она продает розы. Розы у нее болгарские – темно-бордовые тугие бутоны на длинных стеблях. И сама она – нераспустившийся бутон.
Верочке двадцать лет. Она – местная, сочинская. Подрабатывает на фестивале. У нее неожиданная прическа: гладкая головка, прямой пробор, две косички, которые она закрутила на ушах, как наушники. Девятнадцатый век. Сейчас так никто не носит.
Верочка глазастая, белозубая и смуглая. Позже она мне расскажет, что в ней пятьдесят процентов цыганской крови. Мать – цыганка, отец – еврей. Смелый еврей, который женился на цыганке.
В Верочке проглядывает экзотика, при этом видно, что она умная и скромная. Хорошая девочка. Это всегда считывается с облика.
Сандрик отвлекся от черешни, проводил ее глазами. Долго смотрел.
– Это Вера, – сказала я.
– Ты ее знаешь? Позови!
– Зови сам.
Сандрик подхватился с лежака, догнал Веру, купил у нее цветы. Одиннадцать роз. Куда их девать? Он принес мне.
– Отдай лучше Верочке, – посоветовала я.
Сандрик охотно помчался обратно и преподнес розы Вере.
Сандрику – под шестьдесят, но он не чувствует своего возраста. И никто не чувствует его возраста. В нем застряло что-то юношеское, даже подростковое. И красота осталась при нем. В шестьдесят лет человек еще похож на человека.
Сандрик куда-то пропал.
Я легла на лежак, стала загорать. Хорошо было лежать вот так, ни о чем не думать. Или думать о всякой ерунде. Надоело думать об умном. Мозги ссыхаются, как испорченный грецкий орех.
Я шла по коридору гостиницы.
Откуда-то из-под земли возник Сандрик и схватил меня за руку. Повлек в свой номер.
– Чего тебе? – не поняла я.
Сандрик толкнул дверь. Я вошла. И не поверила своим глазам. Вернее, поверила, но очень удивилась.
На разобранной постели сидела разобранная Верочка, свесив ноги. Она еще не успела одеться, но, видимо, собиралась.
Увидев меня, Верочка закрыла лицо руками. Ей было стыдно, она не знала, куда деваться.
Сандрик ее практически подставил. Но я знала: это не подстава. Это победа. И Сандрик просто хвастался передо мной. Даже не хвастался – делился.
– Козел, – сказала я ему и вышла из номера.
Бедная Верочка. А может, и не бедная, кто знает…
Вспыхнул страстный роман.
Сандрик жил в Москве и звонил Верочке в Сочи каждый день. В начале осени он пригласил ее в Москву.
Нателла оставалась в Америке.
Сандрик запустил Верочку в свою квартиру.
Верочка вошла и огляделась. Квартира являла собой логово холостяка, чувствовалось полное отсутствие женской руки. Вековая пыль. Все книги – на полу. Все краны текут. Тяжелые капли воды оставили в раковинах ржавые разводы.
Верочка без лишних слов отправилась в хозяйственный магазин и купила резиновые прокладки. Она раскрутила все краны, поменяла прокладки. Краны замолчали. Это было даже странно. В доме больше нет ритмично падающих капель, которые действовали Сандрику на нервы. Ему казалось, что с этим стихийным бедствием справиться невозможно. А оказалось – возможно, и главное – легко.
– А водопроводчика нельзя было вызвать? – поинтересовалась Верочка.
– Нельзя.
– Почему?
– Его надо ждать. С ним надо разговаривать. Целый день вылетает из жизни, – объяснил Сандрик. Ему было жалко целого дня.
На следующий день Верочка принялась за вековую пыль.
В доме просветлело и стало легче дышать.
Сандрик понял: Верочка – это кислород, это сама жизнь.
На третий день Верочка поехала в магазин «Икеа» и купила там книжный шкаф – дешевый и прозрачный, без боковых стенок.
Шкаф доставили по адресу. Верочка сама его собрала по чертежу. Это было не трудно. К полкам прилагались все необходимые шурупы.
Шкаф практически не занимал места. Верочка подняла с пола все книги и расставила их по полкам, грамотно рассортировав, как библиотекарь. Классика – вправо, современность – влево, поэзия – вверх, драматургия – вниз.
Сандрик вернулся домой с работы, он монтировал материал какого-то придурка. Наступили нулевые годы. Снимали все кому не лень, были бы деньги. Настоящее кино никого не интересовало. Большие таланты тоже не были востребованы. Ты гений? Твое личное дело. Отойди и не мешай.
Сандрика это угнетало. Он помнил другие времена, когда на таланты молились. Талантам было позволено ВСЕ.
