Облака среди звезд - Клейтон Виктория

Оглядываясь назад, я понимаю, что это были времена настоящего счастья, лишь изредка омрачаемого чем-либо незначительным, — например, однажды мистер Поудмор открыл дверь своего кабинета и крикнул: «Дебютантка исписалась и уволена!» Я уже начала паковать вещички, но Мюриэл объяснила мне, что не стоит обращать внимания. После этого Элин налила нам всем по чашечке чая и открыла новый пакет карамельных вафель, которыми мы насладились с чувством крепнущей солидарности, что на самом деле очень радовало меня. Часом позже мистер Поудмор как ни в чем не бывало отправил меня делать репортаж о выставке грызунов.

Письма от Макса приходили все реже. На последнем стоял штемпель Рио-де-Жанейро. Я, как всегда, выкинула его, не читая.

Письма Марии-Альбы становились все более разумными. В последнем она написала, что хочет принять послушничество, за что ей обещана полная власть на монастырской кухне, потому что сестру Марию-Жозефину совсем замучил артрит.

На следующей неделе я отправилась к ней. Монастырь представлял собой хмурое викторианское строение, но во внутреннем дворе, вокруг статуи Девы Марии, был устроен чудесный цветник с настурциями и цинниями. Я сразу почувствовала, что это как раз то, что нравится Марии-Альбе. Меня проводили в приемную. Мария-Альба, теперь уже сестра Вероника-Джон, ждала меня с другой стороны решетки. Все это напомнило мне визиты к отцу в тюрьму.

Увидев друг друга, мы разрыдались. Мария-Альба так бескорыстно любила меня всю мою жизнь, и я испытывала к ней чувства большие, чем могла выразить словами. Но она заверила меня, что счастлива здесь. Ей очень шло простое серое одеяние. Я порадовалась, увидев на ее щеках румянец. Она знала все семейные новости из моих писем, поэтому нам фактически было не о чем говорить. Стены были увешаны распятиями и изображениями Христа и Девы Марии. В таком месте естественно было бы говорить о Боге и вечных истинах. Мне показалось, что, хотя видимся в последний раз, мы так любим и понимаем друг друга, что духовное единение — лучшее, чего можно желать.

Я проплакала всю обратную дорогу — не от горя, а потому, что была глубоко растрогана. Еще одна часть моего детства ушла навсегда.

Глава 40

Это был вечер премьеры «Отелло». Весь день я чувствовала себя отвратительно. У моего отца в день премьеры всегда возникала боязнь сцены. Каждый раз он объявлял за завтраком, что необходимо позвонить дублеру, потому что он не способен выйти на сцену сегодня. Он не актер, а бесталанный притворщик, которого зрители освистают, а критики порвут в клочки. Он никогда не страдал эпилепсией, но у него была фобия, что на сцене с ним может случиться припадок. Он не мог есть, только пил воду.

Сейчас к тому же папа еще не избавился от своих тюремных страхов. Он не мог ездить в лифте и даже на поезде, если на пути были тоннели. Он не запирался в туалете, а чтобы все знали, что он там, виртуозно насвистывал марш из «Аиды».

Мне очень хотелось знать, способна ли Кошачья Лапка его успокоить. Не лучше ли отправиться к ним и предложить свою помощь? Эта идея не слишком меня привлекала. Я была у них всего однажды, и мне это не понравилось. Как только я вошла в квартиру и почувствовала запах духов, которыми явно злоупотребляла Флер, мне стало так противно, что я была вынуждена навесить дурацкую улыбку и сохранять ее все время, чтобы они не увидели, как мне все здесь ненавистно. Кошачья Лапка очень гордилась своим домом. Она попросила меня снять туфли в холле, хотя я заметила, что они с папой были в обуви, причем не слишком чистой. А прежде, чем я села, она сдернула шелковый чехол с моего стула, будто я могла запачкать его. Она подложила подставку под мой стакан и поместила рядом со мной какое-то благовоние.

Конечно, папа не замечал всего этого. Он был слишком занят, изображая, как они мне рады. Но я понимала, что она смотрит на меня как на врага, вторгшегося на ее территорию.

Нет, решила я, туда больше не пойду. К счастью, мне нужно было отправляться на работу, и я была занята до пяти часов. Когда я открыла дверь Зеленого Рога, дом 10, мой нос уловил запах знакомых духов.

— А вот и она! — Из кресла поднялся Ронни, чей элегантный костюм подчеркивал его подтянутый живот. — Как поживаешь, дорогая моя? Ты прекрасно выглядишь, правда, Кларисса?

— Действительно. — Мама оглядела меня с ног до головы, прежде чем подставить щеку для поцелуя. — Я бы сказала, дорогая, заметное улучшение! Ну-ка повернись, чтобы я могла тебя рассмотреть.

— Как я рада видеть вас обоих, — сказала я, вертясь перед мацой. — Какой сюрприз!

— Дорогая, старые привычки отмирают с трудом. Я не могу в день премьеры оставить Вальдо без поддержки. Сегодня ночью мне приснился кошмар, что у него пропал голос, и утром Ронни сказал: «Если это так беспокоит тебя, то давай поедем в город и поддержим старину Вальдо». Как это мило с его стороны, не правда ли?

— Очень. — Я с благодарностью взглянула на Ронни, который просто расцвел от такой похвалы.

— Поэтому, — продолжала мама, — я позвонила Руперту, чтобы узнать, не может ли он достать нам билеты, а он пригласил нас сюда. Должна сказать, дом очень стильный! Конечно, геям не на кого тратить деньги, кроме как на самих себя.

— Здравствуй, Кларисса. Здравствуй, Ронни. — Руперт появился через французское окно. Интересно, слышал ли он? — Простите, что задержался. Встреча немного затянулась. — Он пожал руку Ронни и неопределенно посмотрел на мою мать. Она встала и, положив руку ему на плечо, с чувством расцеловала в обе щеки.

— Как великодушно с твоей стороны сразу же принять нас, Руперт. Благодаря Арчи мы почувствовали себя как дома. Я просто влюбилась в этот дом. Ты — очень умный парень. — Она одарила его самой соблазнительной улыбкой, но, как только он отвернулся, хитро мне подмигнула.

Корделия появилась через несколько минут после Руперта и пришла в восторг, увидев маму и Ронни. Арчи принес шампанское. В шесть мы начали собираться, а в семь поехали в театр Кембла, где договорились встретиться в баре с Чарлзом и Офелией. Вокруг мамы с Ронни в фойе собралась восхищенная толпа.

— Посмотри! — слышала я. — Это тот самый знаменитый Рональд. Как-его-там… который играл принца Чарли. Моя мама была влюблена в него долгие годы.

К тому времени, как появились Офелия с Чарлзом, стоявшие вокруг нас люди уже окончательно перестали делать вид, что говорят о своем. Мы заняли свои места в одном из первых рядов. Мои колени подгибались от страха за папу, который, я знала, дрожал сейчас за кулисами. Сзади послышалось: «Простите… Извините… Спасибо». Голос показался мне знакомым. Я обернулась и увидела Порцию и Джонно.

Занавес поднялся. Я совсем забыла, как длинна на самом деле первая сцена «Отелло», в которой Яго рассказывает о своей ненависти к хозяину и планирует заговор против него. Корделия производила такой шорох, теребя программку и складывая из нее веер, что сидящая впереди дама обернулась и многозначительно посмотрела на нас. В оставшееся до конца сцены время Корделия осыпала обрывками бумаги ее пышный воротник. В конце концов мне пришлось отобрать у сестры программку. Я чувствовала, что аудитория взволнована. Все пришли взглянуть на человека, ошибочный арест которого сделал его объектом всеобщего внимания и сочувствия. Наконец сцена слегка повернулась, и задник поднялся, открывая декорации второй сцены. Это был момент первого выхода Отелло.

Зрители подались вперед в своих креслах. Свет прожекторов потускнел. По сцене пробежали слуги с горящими факелами, и тут из-за бокового занавеса появился папа, величественный, облаченный в серебро и пурпур. Вздох восхищения пролетел по залу.

— «И лучше так, как есть», — гулко прозвучал его голос. — «…Пусть вредит, как хочет».

Я смотрела на него и с трудом могла поверить, что это мой родной папа. И не только потому, что он был в гриме Отелло и блестел, как покрытый шоколадной глазурью торт, но и потому, что он казался сейчас воплощением воинственности и едва сдерживаемого неистовства. В реальной жизни папа совершенно не умел терпеть боль — ни свою, ни чужую. У дантиста он требовал полной анестезии даже при осмотре. Когда мать рожала, он убегал из дому.