Ирвин Шоу - Вечер в Византии
Когда он вернулся к себе в номер, было около восьми часов. Разговаривать ему ни с кем не пришлось. В этом отеле ему везет. Он разделся, надел пижаму, улегся в постель и выключил свет. Он лежал, слушая доносившийся снизу приглушенный шум города. Где-то провыла сирена, напомнив ему, что он в своем родном городе. «Эх, никто уже не постучится ко мне сегодня в дверь», — с сожалением подумал он, засыпая.
Проснулся он от боли. Живот у него спазматически сжимался. Постель намокла от пота. Боль — острая, режущая, — то усиливалась, то утихала. «Господи, — подумал он, — наверно, так мучаются женщины, когда рожают». Он зажег свет, осторожно спустил ноги на пол, медленно прошел в ванную и сел на стульчак. Он почувствовал, что из него хлынул поток горячей жидкости.
Боль стихла, но он боялся, что ему не хватит сил добраться до постели. Когда он наконец встал, то вынужден был ухватиться рукой за полку над раковиной. Жидкость в унитазе была черная. Он потянул за цепочку. По внутренним сторонам ног потекла теплая темная жидкость. Кровь. И невозможно остановить ее. Он сморщился от отвращения. Он знал, что должен испугаться, но чувствовал только отвращение. Организм изменил ему. Он снял полотенце и зажал его между ног. Бросив окровавленные пижамные штаны на полу ванной, добрался кое-как до кровати и рухнул на нее. Чувствовал слабость, но боли не было. На какой-то миг ему показалось, что все это сон. Взглянул на часы. Половина пятого утра. «По нью-йоркскому времени», — вспомнил он. Час крови. Так рано не стоит никого будить. Если до восьми часов кровотечение не прекратится, он вызовет врача. Тут он вспомнил, что в Нью-Йорке у него нет ни одного знакомого врача. Расплата за здоровье. Ладно, отложим до утра. Он выключил свет и закрыл глаза, стараясь заснуть. Если же усну я сном смертным, то прими, господи, душу мою… Заклинания детских лет.
Профессор психологии из колледжа Энн что-то увидел в его почерке. Видел ли он эту ночь в Нью-Йорке? Потом он уснул. Он спал без сновидений.
Проснулся он совершенно обессиленным. Но кровь перестала течь. Часы показывали без нескольких минут девять. В окно светило бледное, затуманенное смогом солнце. Город мерцал в мглистом мареве.
Он разнял ноги и вытащил полотенце. Когда он спал, кровь, видимо, какое-то время еще шла — на полотенце остались высохшие сгустки. Застарелый неведомый губительный недуг. Он осторожно встал, прошел в ванную и долго стоял под теплым душем — холодную воду пустить не решился. Одеваясь, чувствовал себя разбитым, словно после падения с большой высоты.
Он спустился вниз и позавтракал в кафе в компании туристов и коммивояжеров. Выпил ледяного апельсинового сока с каким-то металлическим привкусом. Не было за окном Средиземного моря, не было дочери, не сидела за столиком напротив него любовница, не было косых взглядов официанта. Кофе его родины напоминал помои. Чтобы хоть немного подкрепиться, он заставил себя съесть два тоста. Ни сдобных рогаликов, ни булочек. Может он попал не в ту страну? Он взял в руки «Нью-Йорк Таймс». Потери во Вьетнаме уменьшились. Вице-президент произнес вызывающую, полную туманных намеков речь. Упал самолет. Не он один так много путешествует. Критик, о котором он никогда прежде не слышал, разнес романиста, которого он никогда не читал. Победы и поражения бейсбольных команд. В те годы, когда он ходил смотреть бейсбол, этих команд еще не существовало. Подающий, которому почти столько же лет, сколько ему, Крейгу, до сих пор зарабатывает себе на жизнь, бросая мячик. Извещения о смерти. Никого из этих людей, умерших накануне, он не знал. Ознакомившись с новостями, он приготовился начать свой день.
Выйдя из кондиционированного мира, он вдохнул воздух Нью-Йорка. Окинул взглядом тротуар. Помня, что говорила Белинда, он остерегался грабителей. Он подумал: «А если я объявлю сейчас, что ночью у меня было кровотечение, найдется ли бойскаут, который поможет мне поймать такси?» У него не было двадцати пяти центов, поэтому он дал швейцару целый доллар. А ведь было время, когда швейцары благодарили и за десятицентовую монетку. Посадка в такси напоминала карабкание на отвесную скалу. Он назвал адрес на 70-й улице. Шофер такси был старый, с зеленоватым, мертвенно-бледным лицом. На удостоверении, прикрепленном к спинке переднего сиденья, Крейг прочел русскую фамилию. Жалеет ли этот человек, что он или его отец покинул когда-то Одессу? — Пересекая город, такси то ползло как черепаха, то делало внезапные рывки, то резко тормозило, едва не наехав на идущие впереди машины. Водителю, который и так скоро умрет, терять было нечего. 44-я улица в Восточной части Нью-Йорка — его родная стихия. На будущий год у него будут все шансы на «гран-при». Если он выживет, то заработает себе состояние.
Брюс Томас жил в богатом особняке со свежевыкрашенными оконными рамами. У входа висела дощечка с надписью, гласящей, что дом этот находится под охраной частной караульной службы. Крейг бывал здесь несколько раз на больших званых вечерах. Приятные были вечера. Однажды он забрел в кабинет Брюса на втором этаже. Полки кабинета были уставлены статуэтками, фарфоровыми тарелками, тут же лежали грамоты, которыми Томаса награждали за его фильмы. Крейга тоже награждали статуэтками, грамотами, тарелками, только он не знал, куда они все подевались.
Он нажал кнопку звонка. Томас сам открыл ему дверь. На нем были вельветовые брюки и тенниска с открытым воротом. Опрятный, элегантный, худощавый, приветливо улыбающийся человек.
— Брюс, — сказал Крейг, войдя в переднюю, — мне, кажется, нужен доктор.
Не в силах идти дальше, он опустился на стул.
18
Три дня спустя он был еще жив. Он лежал в светлой палате первоклассной больницы, Брюс Томас выбрал ему тихого пожилого доктора — спокойного и молчаливого. Часто заглядывал к нему и главный хирург больницы, веселый полный мужчина. Приходил он будто бы поболтать о кино и театре, но Крейг знал, что он внимательно за ним наблюдает, ожидая симптомов, означающих необходимость немедленной операции. Когда Крейг спросил, каковы шансы на выздоровление после такой операции, хирург ответил прямо, без колебания: «Пятьдесят на пятьдесят». Если бы у Крейга были родные, с которыми доктор мог бы поговорить, то он, доктор, вероятно, сказал бы им, а не больному. Но пока что Крейга навещали только Томас и Белинда.
Ему давали в небольших дозах наркотики, и он не чувствовал сильной боли. Болели только руки от игл после пяти переливаний крови и внутривенных вливаний глюкозы и физиологического раствора. Почему-то засорялись трубки и выпадали из руки иглы. Вены на руках становилось все труднее нащупать, так что в конце концов пришлось призвать на помощь больничную специалистку, прелестную молодую скандинавку. Та потребовала очистить палату и даже выставила за дверь его дневную сиделку, крепкую пожилую даму — экс-капитана службы медицинских сестер, ветерана корейской войны. «Терпеть не могу зрителей», — сказала специалистка. «Вот что значит талант, — подумал Крейг. — В больнице ли, где ли, с ним всегда считаются». Девушка, встряхивая своей маленькой белокурой головкой, долго ощупывала его руку, потом одним ударом ловко и безболезненно ввела иглу в вену и приладила бутыль с раствором. С тех пор он уже ни разу ее не видел. К сожалению. Она напомнила ему молодую датчанку-мать, которую он встретил у плавательного бассейна в Антибе. «Пятьдесят на пятьдесят, — поразился он, — а вот поди же, какие мысли человеку в голову лезут».
