Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Проходил день, а вечером она зажигала уютную настольную лампу, но не затем, чтобы читать, да и лампа, хоть по замыслу настольная, находилась рядом с кроватью, где раньше бабушка как раз и читала, лежа и наслаждаясь покоем. Теперь можно было только читать прожитую жизнь — чем не книжка? А что не написана, так ведь и читать по-настоящему она больше не могла, а другим такое неинтересно. Как внук сказал, пишут про «замечательных», а она… Да ведь если так говорить, разве Коля был «замечательным»?
Замечательный? — Да Коля был чудесный!
В этой ненаписанной книге все было не так, как в настоящей. В книжках пишется все по порядку: детство, отрочество, юность. И все же она листала ненаписанные страницы, иногда промокая полуслепые глаза, которые так хорошо видели Колю с Германом, чугунный фонарь на набережной, нарядных гостей у Тони на свадьбе, Тайку с новым сверкающим велосипедом — и тут же почему-то маленькую Лельку, которая катила ей навстречу на маленьком трехколесном; видела маму, всю в черном, запрокинувшую лицо к небу, в то время как гроб с отцом опускали в могилу; видела плитки тротуара на углу улицы Грешников и яркие пятна одуванчиков; они уменьшались и превращались в блестящие, гладкие таблетки. На столике горела лампа — не хуже, чем у тех, на картине; бабушка на ощупь отыскивала кнопку, и свет гас.
Память коварна и норовит поставить подножку. Хочется открыть ненаписанную книгу в том месте, где Бася еще не уехала в далекую Палестину, и можно вместе посидеть «У Франца», полакомиться пирожными, с которых осыпается нежная сладкая пудра, похожая на елочный снег, но то ли страница нужная не отыскивается, то ли закладка потерялась, а только открывается совсем другая глава. «Надо ехать, родная», — говорит Коля и пытается скрутить толстое одеяло, а оно выскальзывает из рук и падает, а как не хватает им этого одеяла в зимней Михайловке, той Михайловке, которая вся — голод и холод, словно пустая одинокая дорога через степь, а за спиной — волки… Под самым потолком в детской комнате — тусклый свет, за столом сидит женщина в кителе и погонах, а между двумя милиционерами извивается плачущая внучка, и это счастье, если можно пролистать шесть лет — или страниц, — когда она снова появилась на пороге со словами: «Я буду жить с тобой».
Прошелестело восемнадцать страниц — или все же лет? — и дверь открыла взрослая женщина с неровной наметкой седины в черных волосах, совсем взрослая, которую давно называли Ольгой, но все-таки Лелька; она стащила перчатки и сказала: «Ты будешь жить со мной».
Нет, это не из книжки; это даже не успело стать ненаписанным. Внучка обняла ее и произнесла все, что бабушка знала сама. Нельзя в восемьдесят пять лет жить одной в квартире, особенно если телефон в соседней комнате, а слышишь его плохо. С твоим сердцем, с твоим давлением! Без глаз, мысленно добавила бабушка. Она так хорошо знала Лелькино лицо, что сейчас глаза ей не были нужны. Не думаешь о себе, продолжала та, обо мне подумай: сколько раз в день я с ума схожу? При том, что есть отдельная комната! Да не навсегда, Гос-споди, не навсегда: вон зима кончится, вернешься. Ласточка моя…
Уйти? Уйти из этой комнаты? Оставить иконы, бросить цветы замерзать?..
— Вот именно, — подхватила внучка, — здесь они непременно замерзнут. Я позавчера вытопила печку, а сегодня у меня руки стынут. Живешь, как… в блокаду. Цветы возьмем, не волнуйся. Давай, я помогу собрать тебе вещи на первое время, а потом будем приезжать. Хочешь — возьмем иконы.
— И не думай. Иконы папа мой вешал. Когда помру, отдашь в моленную. Вот эта — «Нечаянная радость» — это твоя, я тебе ее оставляю.
«И стало так» — написали бы в книжке, которую не стоит писать, потому что легко передернуть для эффектности повествования, вот как сейчас, например. Между тем стало не совсем так.
Ни с того ни с сего переселиться на внучкины хлеба Ирине и в голову бы не пришло. Однако зима стояла такая холодная, что по утрам не всегда и умыться можно было: замерзала вода в кране; а не умывшись и молитву творить грех. Другая беда — печка: самой топить было уже не под силу. Значит, нужно дожидаться сына или внуков…
Откуда всплыло слово «бивуак», она не смогла бы сказать, но слово это как-то примирило с собственной нарастающей беспомощностью. «Наша бабушка живет на бивуаке», — смеялась Милочка. Пальмочка примостилась за внучкиным письменным столом и начала расправлять ветви. Напротив, на широкой тахте, тихонько дремала бабушка, наслаждаясь теплом и покоем; просыпаясь, испуганно вздрагивала: в чужом окне темнели сумерки — тоже чужие, не такие, как дома. За спиной тихо открывалась дверь, входила внучка: «Проснулась?».
— Что это за окном, Леля, — мяч катают?
— Это троллейбус, бабуся. Пойдем чай пить.
Ничего, говорила себе бабушка, скоро весна. Потеплеет, и вернусь к себе.
Дом бывает только дома.
20
О том, что Тоню внезапно отправили в больницу, бабушке не сказали. О диагнозе тоже решили не говорить. Тоня и сама не знала, чем больна, а если догадывалась, то делала вид, что не знает, всей душой надеясь на ошибку врачей. Заговор молчания устроили Ольга с Милочкой: бабушка недомогала и даже не стремилась домой, а желтые таблетки держала постоянно при себе, в кармане передника, чтобы не устраивать суматохи в случае чего. Непременная принадлежность ее жизни, торба, находилась неотлучно рядом с постелью. В торбе лежал «Старообрядческий церковный календарь», где Лелька вычитала, что Сретение уже на будущей неделе, и потому болеть было никак невозможно.
Услышаны ли были ее молитвы, или капризному давлению надоело испытывать изношенные сосуды, но к утренней службе бабушка поднялась почти бодрая, а проделав трамвайный путь с пересадкой, взбодрилась еще больше.
Спасибо, Царица Небесная, думала не совсем каноническими словами, спасибо, что держишь еще меня на свете. Может, и зажилась я; только очень жить люблю. Дай немножко сил…
Когда служба кончилась, поднялась на антресоли: Тоня, по давней традиции, всегда стояла наверху.
Сегодня ее не было.
Люди крестились и застегивали воротники перед выходом на улицу. Сразу забросали вопросами: что говорят доктора? Как Антонина Григорьевна себя чувствует? Что, уже выписали из больницы? Туда только попади…
Даже забыла, что хотела домой заглянуть, — сразу поехала к внучке. Знает?
— Мне в моленной говорили, Тоня в больнице. Ты была у ней?
Ольга давно была готова к вопросу и ответ, вместе с выражением лица, репетировала перед зеркалом, поэтому надеялась, что он прозвучал беззаботно, как и было задумано:
— Была; ничего страшного. Гастрит, вроде. Да ты знаешь Тоню.
