Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2012)
В а с и л и й Р о з а н о в. Мимолетное. 1915 год. Текстологическая расшифровка, составление, вступительная статья, комментарии и указатель имен А. В. Ломоносова. М., «Скименъ», 2011, 520 стр.
Алексей Ломоносов идет куда более традиционным путем. Своего героя он любит и на действительность смотрит, по сути, его глазами. Газета «Новое время», где тот работал, возвышалась «одиноким маяком, указывавшим путь Российскому Кораблю в бушующем море либеральных, революционно-экстремистских и декадентско-модернистских изданий». Критики Розанова — леворадикальные интеллигенты, которым оппозиционность нужна была исключительно для того, чтобы оправдывать ею свою «бездеятельность» и «профессиональную несостоятельность». Ну и евреи с масонами, естественно (убийство Андрюши Ющинского «носило очевидные признаки ритуального жертвоприношения»). В своем восхищении Розановым Ломоносов местами впадает в стилистику партийной характеристики, со свойственными жанру погрешностями против очевидностей и русского языка: писатель «не вписывается в примитивные рамки антисемитского жупела», а в его «уважительном отношении к полу можно видеть основу для нормальных семейных отношений, но никак не призыв к разврату».
Но это тот самый случай, когда передержки вступительной статьи не имеют никакого значения по сравнению с проделанной исследователем текстологической и комментаторской работой. Первое издание «Мимолетного» за 1915 год вышло 17 лет назад в составе розановского тридцатитомника под редакцией А. Н. Николюкина. Сразу оговорюсь, что «николюкинское» собрание я считаю событием совершенно замечательным и даже уникальным, несмотря на то что все его недостатки более чем очевидны. Важнейшие из этих недостатков — скудость комментариев и, особенно при публикации ранее не издававшихся материалов, слабость текстологической подготовки. «Мимолетное. 1915» пострадало больше других. Ломоносов перечисляет десятки грубых ошибок при расшифровке розановских записей (весьма непростых для прочтения, надо признать), допущенных предыдущими публикаторами. Некоторые из них довольно курьезны: так, на месте Петра Великого появился «Негр Великий», евангельский первосвященник Анна превратился в издании 1994 года в Азефа, «лающая собака» — в «лошадь на дворе», а «м. [то есть митрополит] Антоний» — сразу в двух супругов Мережковских. «Гершензон покрылся зело: простыней и читает „Отче наш”», — напечатано в собрании сочинений. «Покрылся белой простыней», — поправляет Ломоносов. Плюс — восполнение пропусков первого издания, плюс — исправленная композиция, восстановление верной последовательности фрагментов, произвольно перетасованных первопубликаторами.
То есть перед нами первое аутентичное издание одного из важнейших текстов «позднего» Розанова. Добавим к перечню достоинств нынешнего тома еще и роскошный 130-страничный комментарий (кстати, куда более объективный, чем предисловие).
Ф е д о р Ш п е р к. «Как печально, что во мне так много ненависти…» Статьи, очерки, письма. Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарий Т. В. Савиной; предисловие Дж. Баффо. СПб., «Алетейя», 2010, 312 стр.
Федор Шперк известен современному читателю, даже самому квалифицированному, в первую очередь как персонаж розановских записей. В изрядно зацитированном фрагменте из «Уединенного» Розанов называет трех знакомых ему людей, которых считает «даровитее, оригинальнее, самобытнее себя», — и среди них Шперка. Пассаж этот худо-бедно комментировался, при этом работы самого Шперка сто с лишним лет не переиздавались и не анализировались. Теперь тщанием новосибирской исследовательницы Татьяны Савиной они собраны в весьма солидный том, дающий «комплексное» представление о Шперке как человеке, литературном критике и философе.
Критиком Шперк оказывается действительно «оригинальным» и «самобытным», если понимать под самобытностью определенность и небанальность суждений. Но определенность эта часто оборачивается у него категоричностью, а там и прямым хамством, как в скандально знаменитых статьях о Волынском и — в меньшей степени — о Владимире Соловьеве. Впрочем, возможно, что горячность и резкость тона следует отнести на счет не «Шперка как такового», а скорее его молодости: он умер от чахотки в возрасте 25 лет, и те его работы, которые мы читаем, это, говоря розановским — и шперковским, как теперь становится ясно, — языком, больше потенциальность, чем окончательная оформленность. Вполне вероятно, что, проживи Шперк дольше, он занял бы свое — не последнее — место среди тех, кого принято называть представителями русской религиозно-философской критики. По крайней мере его «нововременские» статьи о Пушкине и Лермонтове, написанные за полгода до смерти, кажутся явной тому порукой.
Но все же Шперк-философ гораздо интереснее Шперка-критика, особенно если принять во внимание уже упомянутую «потенциальность» всего его творчества. Ярлык «русского Ницше», прилепленный современниками к Розанову, подходит Шперку куда больше. Он равнялся на немецкого философа вполне сознательно: «Актуальное в Ницше потенциально во мне; актуальное во мне потенциально в Ницше». Более того, Шперк был своего рода мостиком между Ницше и Розановым. Его опыты по созданию философского трактата в форме то афоризмов, а то и вовсе стихотворений в прозе, конечно, свидетельствуют о пристальном чтении Ницше — но они же явно предвосхищают позднейшие розановские поиски, начиная с «Эмбрионов».
Впрочем, розановское восхищение Шперком носит отнюдь не только «формальный» характер. Еще важнее то, что Шперк раньше Розанова вышел на те темы, которые сейчас кажутся нам специфически розановскими. В 1895 году, когда Розанов, преодолевая внутренний дискомфорт и сопротивление семьи и среды, лишь начинал испытывать первый робкий и неоформленный интерес к проблеме пола и мистике еврейства, Шперк уже активно размышлял над этими темами и, более того, сопрягал их: «Смысл семитической индивидуальности и значение ее во всемирной истории можно будет формулировать так: еврей есть выразитель первой (в эволюции) душевной категории, именно плоти или сферы половых, родовых и рефлективно-мистических чувств». Что удивительного в том, что Розанов всю жизнь вспоминал Шперка как единственного человека, который, по слову Петра Перцова, в 1890-е годы «шел или пытался идти именно по тем путям и к тем духовным целям, к каким пролегла после дорога самого Розанова, тогда еще не знавшего самого себя»?
П. В. К у п р и я н о в с к и й. «Оглядываюсь на прошлое…». Журнал «Северный вестник» 1890-х годов и его литературная позиция. Воронеж, Издательско-полиграфическая фирма «Воронеж», 2009, 200 стр.
Павел Вячеславович Куприяновский начал заниматься историей журнала «Северный вестник» еще в первой половине 1940-х годов, сразу после поступления в аспирантуру Ленинградского университета, находившегося тогда в эвакуации в Саратове. За несколько месяцев до его защиты вышло знаменитое ждановское постановление «О журналах „Звезда” и „Ленинград”». Диссертацию на сомнительно-декадентскую тему удалось защитить буквально чудом, Куприяновский успел проскользнуть в щелку захлопывающейся двери. Его учителю Д. Е. Максимову повезло меньше: в том же 1946-м он ушел из докторантуры, поняв, что защититься по Блоку не удастся, и стал доктором наук лишь двадцатью годами позднее, за работу о лирике Лермонтова.
Но и Куприяновскому в изменившейся атмосфере не удалось продолжить занятия Акимом Волынским и его журналом. Даже распечатать основные результаты диссертации он смог лишь спустя десятилетия и преимущественно в малотиражных вузовских сборниках. Обобщающая работа «История журнала „Северный вестник”», густо замешенная на архивном (и до сих пор не опубликованном) материале, появилась в 1970 году в «Ученых записках Ивановского государственного педагогического института», откуда я, с трудом отыскав нужный том, не так давно ее ксерокопировал, не зная, что в Воронеже тиражом 100 экземпляров уже вышло собрание статей Куприяновского о «Северном вестнике».
Удивительно, но до сих пор эти статьи остаются основным источником по истории журнала. Есть статья того же Д. Е. Максимова 1930 года, есть очерк Е. В. Ивановой, напечатанный в сборнике 1982 года «Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века. 1890 — 1904. Буржуазно-либеральные и модернистские издания», но по охвату материала, по числу освещенных аспектов работы Куприяновского, сведенные вместе, не имеют равных. Конечно, они не свободны от примет времени, и составителю книги, вдове автора Н. А. Молчановой, пришлось сделать купюры в местах ритуальных ссылок и особо идеологизированных пассажей. Но тем не менее слова Куприяновского из письма Максимову 1969 года: «Все-таки убеждаюсь: не так-то плохо работал в дни своей молодости. Работа сделана честно, без конъюнктурных оглядок, в ней много свежего материала, который живет и сейчас», — верны и через сорок с лишним лет: материал, собранный и осмысленный ученым, продолжает жить.
