Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2013)
«Голубь — что-то среднее между профилем под вуалеткой и пощечиной. Я помню мамин профиль в шапочке, слегка запрокинутый бледный лик с накрашенными губами, дым вуалетки на пол-лица — фотография, которая долго стояла в крошечной комнатке на столике, покрытом клеенкой, где я вывел первые свои буквы пером №1, лиловыми чернилами. Меня эта фотография гипнотизировала и заставляла чувствовать свою малость и никчемность. Я не верил, что это мама».
Между «звериным» образом и образом из прошлого происходит «реакция», но сущность ее скрыта. Ткань текста представляется зыбкой, неустойчивой средой, внутри которой возможно все, любые смены направления. Так, «Жираф» начинается обращением к зверю: «Пойдем, пойдем. Туда, куда смотрит твоя длинная шея в проплешинах — в синий короб с воткнутой в него чайкой». Но в следующем абзаце субъектом второго оказывается не жираф, а лирический герой-автор-читатель: «Ты уже вложил кулак ему в сердце? Теперь разожми пальцы, и ты почувствуешь, как они превращаются в пятипалые каналы, через которые жираф то становится твоей рукой, то выплывает из нее снова наружу и бежит по саванне. <…> Лицо ты вложил в глину, а руку в жирафа».
Контур ли смещается по ходу, или лучше говорить о блуждающем субъекте, о том, что лирический герой «ввергается» в героя бестиарного, или же вообще об отсутствии субъектно-объектных отношений? Пространство подчиняет время, отменяет его линейную заданность, будь то заданность судьбы (включая данность прожитого), нить сюжета или же любая причинно-следственная цепь. Эта довлеющая пространственность и принцип связи вынуждает назвать не ассоциативным, а метонимическим. «Я вложен в Игоря Семенова, как он вложен сейчас в свою расширяющуюся смерть, а тело его нарывает в подземном челне. Мы путешествуем вместе, потому что земля состоит из нас, а мы из воды и тропинки».
Утверждение о том, что есть одна единая субстанция, утверждение мира как Единства повторяется с настойчивостью призыва, так, как делятся жизненно важным и жизненно удостоверенным. Отмена всех границ и зон, всех понятий, упорядочивающих мыслимую вселенную путем отграничения, всех бинарных оппозиций — вот что такое эта бесконечная вложенность одного в другое. Опыт лирического героя стягивает к себе вселенную, становится ее стержнем и вместе с нею устремляется, как в некую воронку, в соловья, голубя, жука. И с тем же правом можно сказать, что соловей, голубь или жук расходится на вселенную, в центре которой — опыт лирического героя, то есть «иерархия» вложенности непостижима. Здесь не выстроенная цельность художественного целого, а органическая цельность Целого, собранного текстом, как линзой.
Апофатика, отрицание — фильтр, через который осуществляется беспрерывный обмен формой и признаками между возникающими людьми, животными и вещами, одновременно выстраивая связь и подрывая саму систему. Многочисленные «не», как бы отказывая читателю в праве что-либо заранее знать и ясно видеть, на самом деле по чешуйкам счищают застилающий зрение налет: «Выньте жука из ночи — увидите, что вы совсем не тот, кто вы есть, и песня поет о другом, не о том…».
Ключевое понятие «Бестиария» обретается вовсе не на магистрали христианского вероучения. Это краеугольное для дальневосточной духовности и европейской мистики понятие «ничто». Фраза за фразой «животное» развоплощается, чтобы — не превратиться даже в нечто иное, но обнаружить себя всем, — раскрытие себя как макро косма. И одним толчком направить автора-героя-читателя туда же — к развоплощению, к тому, чтобы стать «никем и ничем», потому что лишь тогда он становится всем, самой жизнью, а значит, собой. К обретению в себе мира, причем здесь уместны оба значения.
«Сфингу-соловья находишь, что наводит чуму и ужас одним лишь вопросом — кто-ты. А ты говоришь — жизнь, а ты говоришь — жизнь! Но не в тебе эта жизнь, а в соловье камне, что толкается из кроны ракиты, плещет, талдычит, молчит, как ведро с водой».
Апофеоз соловья оборачивается апофеозом Бытия. И именем Бытия, не имея имени, оказывается соловей. По-настоящему «Бестиарий» восходит не к средневековым сборникам назидательных картинок в стихах или прозе, а напрямую к бегемоту Книги Иова. Это цикл богоявлений. Четырнадцать, на одном и том же месте, встреч с Огромным и Невыносимым, с бездной и светом.
Замысел «Бестиария» можно возвести к мысли Таврова о терапевтическом призвании поэзии (шире — словесности): «Контакт с травмой встроен в природу стихотворения, оно нацелено на травму, оно само травматично, но, начинаясь с травмы, оно приходит к терапии» [2] . Чтобы залечить рану, поэзия наносит рядом другую, боль от которой изгоняет уже привычную боль, а затем исцеляет — возвращает читателю его внутреннюю целостность и его целостность с мирозданием.
Титульный образ ведет героя-автора-читателя как учитель ученика в мистических практиках. Ведет к точке переворота, всегда одним и тем же тернистым и болезненным путем всякой инициации, через потерянность, безумие, отчаяние, к прорыву, прозрению, мгновенному и чудесному. Крещендо, затем кульминация, кризис и, наконец, взлет. Перерождение- разрешение — разрешение противоречий и разрешение от невыносимого бремени прошлого, разрешение всему быть, быть всему всем и ничем.
«И когда потеряешь все, поймешь, что бытие оправдано-непогрешимо бытием-камнем, лядащей птичкой, цветком и фонтаном. Если такое есть, значит, само оно скважина для ключа, откуда бьет луч словно лампочки и говорит тебе — да. Говорит „да” всей ненужной жизни и пустякам в духах, слизи, помаде. <…> Каждой твоей ночи, каждой юбке с узором, подъезду с бутылкой, кащенке, пляжу, плевку да любови неугасимой, несмертной, белой».
Хотя о, казалось бы, главном — о сути события, о причине, сделавшей именно его источником муки, — умалчивается, несомненно: терапия откровения направлена прежде всего на боль от раны, которую оставила несбывшаяся, рухнувшая, отнятая, попранная любовь. На одном из своих срезов «Бестиарий» — книга о любви…
«Бестиарий» — не сборник притч, а череда мистерий. Второе лицо и столь частое повелительное наклонение, эта диалогичность, которую, конечно, привычнее воспринимать как риторическую фигуру, может быть разомкнута вовне, если мы вспомним, что перед нами не слепок метафизического изыска в словесной материи, а живой процесс, предполагающий отложенный, чаемый результат. Результат, как мы помним, в жизни читателя, но разве такое возможно? Как транслировать кому-то исцеление твоих собственных ран, разрешение от собственных уз?
Это было бы утопией, проповедуй Тавров просто мир как Единство, монизм, но послание «Бестиария» — о мире как творимом Единстве, которое или будет сотворено каждым из его собственной крови, ужаса, тоски, любовного восторга, благодарности или замрет на книжной странице мифическим муравьиным львом. «А меж тем ничего нет, кроме твоей воли творить, каменной, словно камень, или рыхлой, как горсть намокшей разбухшей картонки».
Хаос обид, поражений и потерь может быть увиден, принят и прославлен в устрашающем великолепии хоть единорога, хоть шакала, хоть «обычного» лебедя — в устрашающем великолепии Бытия.
Получается, что как бы неправильный «Бестиарий» Андрея Таврова гораздо ближе, чем сулит последовательная машинерия жанра, подошел к канону , к исходной задаче и искомой цели всех бестиариев. Подводя читателя к «Богу и дьяволу <…> аду и раю» его, читателя, жизни.
• • •
Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" - http://www.nm1925.ru/
[1] Херсонский Борис. Из книги «Новый естествослов». — «Новый мир», 2010, № 11.
[2] Тавров Андрей. Травматизм жизни и терапия поэзии. — В кн.: Тавров Андрей. Территория рая. Киев, «Книгоноша», 2013, стр. 184.
Котики, ужасные и прекрасные
Это ужас, котики. Иллюстрированная книга современной русской поэзии. Работы студентов курса иллюстрации БВШД (Британской высшей школы дизайна). М., «Книжное обозрение (Арго-Риск)», 2013, 160 стр.
В этом году, практически к 20-летию издательства «Арго-риск», вышел иллюстрированный сборник современной поэзии «Это ужас, котики». Сборник (если судить по составу текстов) на первый взгляд довольно хаотический и странный, однако, хаотичность его и странность имеют при ближайшем рассмотрении вполне внятное истолкование. Иными словами, речь пойдет об иллюстраторах и иллюстрации.
