Джон Ирвинг - Чужие сны и другие истории
Как-то вечером — это было в Нью-Йорке, чуть больше десяти лет назад, — мы с Гюнтером прощались после обеда. Мне подумалось, что он выглядит несколько обеспокоенным. Надо сказать, Гюнтер часто выглядит обеспокоенным, но меня удивило сказанное им тогда. Оказалось, его встревожил мой вид. «Куда делась ваша обычная сердитость?» — спросил меня Грасс. Это было хорошее предостережение, о котором я уже не забывал.
Через день после объединения Германии, оставив Гюнтера во Франкфурте, я отправился в поездку по немецким городам. У меня был книжный тур. Я выступал с чтениями в Бонне, Киле и Мюнхене — в основном перед университетскими студентами. Меня раз сто спрашивали: случайность ли, что у моего Оуэна Мини имя и фамилия начинаются с тех же букв, что и у Оскара Матцерата, и не является ли это данью моей признательности Гюнтеру Грассу? (Что-то вроде вежливо приподнятой шляпы.) Я сто раз отвечал: «Да, да, конечно, конечно». А немецкая пресса цитировала мои слова, где я соглашался с Грассом относительно проблем, которые вызовет поспешное объединение Германии. Везде, где мне приходилось выступать, аудитория была настроена в основном дружески. Однако не обходилось и без весьма враждебных вопросов, касающихся моей солидарности с Грассом. Где один, где несколько человек из зала непременно спрашивали меня об этом.
Они сердились не на меня, а на Грасса. Я для них был просто глупым иностранцем, ухватившимся за мнение Грасса. В ответ я лишь повторял слова Гюнтера и добавлял, что всегда прислушивался к его словам. Но такой ответ не удовлетворял студентов; они смотрели в будущее и не желали, чтобы им напоминали о прошлом.
Студентам было комфортно в своей толпе, поскольку толпа (даже студенческая) может легко заглушить одинокий голос. Неудивительно, что нам, писателям, вовсе не комфортно в толпе. Толпа всегда хочет двигаться слишком быстро. Писатели предпочитают неспешное движение и пространные речи. Мы больше похоже на улиток и жаб.
Мой немецкий книжный тур закончился через неделю после объединения Германии.
А тем нью-йоркским вечером, когда я представлял Гюнтера Грасса понимающей и благодарной аудитории клуба «“Y” на 92-й улице», я завершил свое выступление, назвав Грасса «одним из по-настоящему великих писателей двадцатого столетия». На немецком это звучало просто монументально — особенно на моем немецком. «Hier ist meiner Meinung nach einer der wirklich Grossen der Welt-literatur des 20. Jahrhunderts — Günter Grass».
Пока я писал это эссе, Гюнтер прислал мне из Берлина письмо. Нам вновь предстоит встретиться на Франкфуртской книжной ярмарке; осенью состоится презентация немецкого перевода моего романа «Сын цирка» (по-немецки «Zirkuskind»). По времени она совпадет с выходом нового романа Грасса «Ein weites Feld». Дословный перевод — «Широкое поле». Объемистый роман.
Грасс предлагал, чтобы в сентябре, перед началом ярмарочной суматохи, мы (я, Дженет и Эверетт) погостили бы у них с Уте в их белендорфском доме. Мой немецкий издатель запланировал для меня несколько публичных чтений в театрах Киля, Гамбурга, Мюнхена, Берлина и, конечно же, Франкфурта. В свой первый немецкий уикэнд мне будет несложно выбраться из Гамбурга. Я смогу поездом доехать до Любека, а там взять такси до Белендорфа. Можно будет поехать и на машине; от Гамбурга это около часа за рулем.
В своем письме Гюнтер выражал надежду, что моя операция на плече прошла успешно. Ему тоже пришлось немного пообщаться с хирургом. Сразу после окончания рукописи нового романа он подцепил какую-то инфекцию, и без операции в носовой полости не обошлось. (Насколько я знаю, такое случается с каждым писателем: по завершении большого романа организм дает сбой.)
Гюнтер рассказывал, как добраться до его белендорфского дома и как тот выглядит. Свой дом он назвал «weiss-getüncht», что, как мне думается, означало «покрашенный в белый цвет» или же — «побеленный». (Английский Грасса намного лучше моего немецкого, тем не менее он пишет мне по-немецки, а я ему — по-английски.)
Мне не терпится увидеться с ним; на этот раз особенно, поскольку я намереваюсь рассказать Гюнтеру одну историю. Это история о моей встрече с дочерью Томаса Манна на борту самолета.
Мы всей семьей летели самолетом компании «Эр Франс» из Торонто в Париж. Дженет с Эвереттом сидели с другой стороны прохода, а моей соседкой оказалась пожилая женщина с сильным и весьма раздражающим кашлем. По-английски она говорила с легким немецким акцентом. Ее лицо хранило отрешенность патрицианки; на нем читались бесконечная мудрость и сдержанность. Оглядываясь назад, понимаю: одного этого было бы достаточно, чтобы узнать в лице моей соседки черты ее знаменитого отца. Однако меня сбила с толку фамилия, напечатанная на ее посадочном талоне. Женщина постоянно вертела в руке, словно игральную карту, этот картонный прямоугольник, постукивая им по подлокотнику кресла между нами. На талоне значилось: Боргезе. Я предположил, что она — немка, вышедшая замуж за итальянца.
Женщина мне очень понравилась, чего я не мог сказать о ее кашле. Я пил пиво, она потягивала шотландское виски. Моя соседка была весьма разговорчива, но не болтлива. Я уже начал сожалеть, что не оделся более презентабельным образом. Женщина сообщила мне, что ее первый муж был чехом, а за итальянца она вышла потом, овдовев. Судя по краткости рассказа о втором муже, скорее всего, она пережила и его. Зато о своих детях и внуках она говорила много и подробно. Сейчас она летела к своей дочери в Милан, но во Франции у нее были какие-то неотложные дела.
Писательское любопытство заставило меня спросить, что же это за дела. «Океаны», — ответила она. Ей предстояло участвовать в какой-то океанологической конференции. Ее приглашали на подобные конференции повсюду: Европа, Мексика, Индия, страны Карибского бассейна. Океаны есть везде. Я попытался угадать ее профессию. Морской биолог? Эколог? Эксперт по рыболовству или ихтиолог? С некоторым нетерпением она отмела мои неуклюжие попытки вогнать ее в профессиональные рамки. Ее сферой деятельности было «все, что связано с океанами».
Я заказал рыбу. Моя соседка оказалась вегетарианкой. Она попросила стюардессу принести овощей и сказала, что вначале хочет на них взглянуть. Она подавляла меня своим благоразумием. Рядом с нею я чувствовал себя каннибалом. Должно быть, она защищала океаны от таких, как я.
Поскольку наш самолет вылетел из Торонто, моя соседка предположила, что я канадец. Я признался, что американец. Оказалось, женщина некоторое время жила в Соединенных Штатах, но ей там не понравилось. Сейчас она — профессор университета Дальхузи в городе Галифакс. Мне подумалось: Новая Шотландия — мудрый выбор для человека, любящего океаны: холодная земля, омываемая теплыми водами Гольфстрима.
К рыбе я попросил бокал красного вина. Ничего не могу с собой поделать — не выношу белое вино. Женщина продолжала потягивать свою единственную порцию шотландского виски, придирчиво изучая принесенные стюардессой овощи. По мере нашего разговора я все сильнее ощущал себя неотесанным болваном — настолько я был обескуражен ее элегантностью. Я летел во Францию на презентацию французского перевода романа «Сын цирка». Говорить об этом мне показалось грубой и неуместной саморекламой. Меня волновала судьба собственного романа, а эту женщину — судьба всех океанов. (Французское название моего романа — «Un enfant de la balle» — звучало не так грубо, как английское, однако я сомневался в своей способности правильно его произнести.)
Когда женщина спросила о моем роде занятий, я без особой охоты сказал, что пишу романы. Она не слышала обо мне и не читала ни одного из моих романов. Признаюсь, я почувствовал облегчение. Романы не идут ни в какое сравнение с океанами — даже длинные романы. У меня возникло ощущение, что, когда эта дама маленькой девочкой жила в Германии, даже слуги в ее семье были культурнее и воспитаннее, чем нынешнее неряшливое и безманерное племя литераторов, включая и меня.
Она сдержанно сказала, что ее отец тоже был писателем, однако имени его не назвала. Глоток вина попал у меня не в то горло, отчего на глазах выступили слезы. Моя соседка даже ела изящно. Рядом с нею мне казалось, что я ем не вилкой и ножом, а лопаю рыбу руками. Защитница океанов заказала себе вторую порцию виски. Она пила настолько мало, что я начал ощущать себя еще и пьяницей.
Неожиданно мы пришли к совпадению мнений. Речь зашла о том, что экранизация хороших книг редко бывает удачной… вопрос столь очевидный, что кто бы тут стал возражать? Затем женщиной овладел приступ кашля. Даже смотреть на это было тяжело. Но я ничем не мог ей помочь. Она кашляла и кашляла. Это был кашель, достойный дочери того, кто подарил нам Ганса Касторпа, «Волшебную гору» и другие романы. С таким кашлем ей нужно было бы отправляться не на конференцию, а на лечение в санаторий. Я подозревал, что у нее легочное заболевание, и осторожно спросил об этом. Успокоившись, она решительно замотала головой. Это всего-навсего осложнение после гриппа. И тогда я вдруг увидел, как сквозь ее благородный профиль проступили черты ее отца.
