Великая война - Гаталица Александар
Однако он не должен сдаваться, не имеет права быть слабым. Он прижимает к себе Марусю и резко сворачивает на Малую Морскую улицу, где становится свидетелем странной сцены. В маленьком скверике перед входом в один из домов хоронят погибшего офицера. Собравшихся немного, но они перекрыли улицу. «Сейчас, сейчас», — повторяют они доктору и его спутницам, как будто собираются остановить движение только на короткое время, необходимое для похорон. Даже два попа читают молитвы по двухдневному герою петроградской улицы. Доктор останавливается, снимает шляпу. Слушает священников, которые, как ему кажется, отвешивают ему пощечины этими «слава тебе, Господи», «чистая и непорочная», «прости ему все прегрешения», и готов заплакать и истерически засмеяться одновременно. Но он не решается сделать ни того ни другого, потому что товарищи неизвестного героя уже смотрят на него как на своего и даже говорят, обращаясь к нему: «Он был прекрасным человеком и храбрым солдатом». — «Да, он был воином», — отвечает им доктор, и ему удается как-то выбраться из толпы и продолжить путь дальше. Все время после полудня он со своими спутницами избегает очередей и одиночных пуль. Теперь тетка и горничная не тащат плетеный чемоданчик, его ручка отвалилась еще на Невском проспекте.
К вечеру все устали настолько, что были готовы лечь прямо на улице и отдаться во власть беспорядка, но им уже оставалось совсем немного, чтобы вернуться в свой дом. После долгих странствий они наконец вошли в свою квартиру. Двери были взломаны, комнаты ограблены, а вещи в них разбросаны. Хотелось плакать, но на это не было сил. Они пожалели, конечно, что вообще отправились навстречу революции. Маргарита и Настасья сразу же принялись наводить порядок, а доктор еще раз прижал дочку к груди и погрузился в глубокий сон. Он снова был дома, и это было самое главное.
Наконец-то следовало вернуться домой и великому князю Николаю Николаевичу, который в должности наместника на Кавказе всегда чувствовал себя неуютно. Между тем в первые месяцы нового 1917 года он продолжал оставаться преданным солдатом империи. Готовил наступление на Кавказе, мечтал о строительстве дороги Россия-Грузия, когда услышал об отречении брата и о своем повторном назначении на пост главнокомандующего русской армией в Великой войне.
Сказал ли он что-нибудь по этому поводу, знают только самые близкие. Сожалел ли об участи брата, знает только он. Офицеры его штаба видели, как он собирается в дорогу спокойно, без каких-либо движений на изборожденном морщинами железном лице. Ему нужно прибыть в Могилев и принять командование. Дорога туда долгая даже в мирное время — из Азии в Европу. Он пакует совсем немного вещей. Ведь он все-таки солдат. Ему предстоит — этого он сейчас еще не знает — командовать русскими босоногими силами меньше десяти дней, так что много вещей и не понадобится.
ИХ ВРЕМЯ ИСТЕКЛО
«Отец, отец мой, — повторял про себя торговец восточными и европейскими приправами Мехмед Йилдиз. — Отец, мой неправедный отец, мой отец-пророк, мой одинокий отец, мой неверный отец, мой вывихнутый из сустава отец, прошло шестьдесят лет, как я стал торговцем на булыжной мостовой Стамбула. Наступил 1917 год, и мне пора в дорогу. Ты помнишь, как у нас говорят: шесть десятилетий проводит в Стамбуле торговец, если хочет задержаться в нем и укрепить свое дело…»
«А шесть веков, — Мехмед в ответ словно слышал своего отца Шефкета, — почему бы для нас, Йилдизов, не стали мерой шесть веков? Турецкая мудрость гласит: на шесть столетий в Стамбуле задерживаются правоверный турок и его потомки, если они хотят, чтобы их род вошел в деревья, воду и кровоток города над водой».
«Отец, отец мой, — говорил торговец приправами, — ты виноват, ты разбил колодку, предназначенную для нас. Ты помнишь меха? Ты предлагал товар как пророк, а не как торговец, как неверный, а не как турок. Ты был похож на сирийцев, людей из камня, и на иранцев, людей из междуречья, и на евреев, людей из пустыни. Ты остался в одиночестве. Ничей. Чужой. Евреи не хотели считать тебя своим, сирийцы отворачивались от тебя на улице, люди из междуречья делали вид, что не знают тебя. Турки выкинули тебя из своей компании…»
«Но ты, сын, — казалось, снова отвечал ему старый Шефкет Йилдиз, — ты все исправил. Ты продал магазин мехов, покинул еврейское общество неверных и в последний раз спустился по обледеневшим ступеням Камондо. Ты стал турком до последнего седого волоска на голове. И пять приказчиков ты принял в лавке, как настоящий турок. И полюбил их словно сыновей, как и положено настоящему турку. И проводил их на Великую войну, как отец-турок. Потом бил поклоны и надеялся, как настоящий турок. И любую глубину ты рассматривал в двух измерениях, как подлинный турок. И лживую газетенку „Танин“ ты каждое утро читал за чаем, как всякий турок. Ты до сих пор думаешь, что праведный падишах живет на Золотом Роге и каждое утро выходит в сад, чтобы побаловать своих кротких соловьев, непривычных к раннему колкому снегу! Разве шесть десятилетий торговли ты не продал десять раз и не превратил в шесть веков? Разве не в этом состоял смысл моего убийства, когда ты бросил меня больным, предоставив подыхать, как какой-то собаке?»
«Нет, отец мой, нет, отец, — возражал Йилдиз-младший, — твоя судьба и западные странствия проникли в мои волосы, под кожу и в мою кровь. Я продавал и обвешивал — бесполезно. Нам, Йилдизам, дано в Стамбуле не шесть веков, а всего-навсего шесть десятилетий. Вчера исполнилось семьдесят шесть лет моей жизни и шестьдесят лет моей торговли. Теперь я жду, жду последнего известия, и с каждой минутой мне становится все радостнее. Это точный знак того, что надвигается самое худшее…»
Так торговец разговаривал с тенью своего отца, а самое худшее именно сейчас и приближалось. Для некоторых людей, в основном для неверных, конец наступает с плохими новостями, для настоящих, ставящих в игре все, что они имеют, конец приходит с хорошими знамениями… Для торговца европейскими и восточными пряностями конец пришел вместе с благоприятными новостями с театра военных действий. На двух фронтах Великой войны, еще интересовавших торговца, положение турок улучшилось. Его больше не интересовал Кавказский театр военных действий, где недалеко от Остипа зарубили его первого приказчика — тезку его отца Шефкета; он больше ничего не хотел знать о движении армии на Галлиполи, где пал его второй помощник, брат Шефкета Орхан, ему и в голову не приходило интересоваться Месопотамией, ведь там, в окопах, окружавших красный город Карс, он потерял своего третьего помощника, несостоявшегося счетовода.
Теперь в газете «Танин» Мехмед Йилдиз быстро просматривал вести с других фронтов, интересуясь лишь двумя направлениями, где правоверные сражались с неверными. А оттуда, с этих двух концов света, именно в первые месяцы 1917 года приходили только хорошие известия! В Персии в конце 1916 года был убит командующий гяуров граф Кауниц, а в Палестине русская армия после беспорядков у себя в стране понемногу таяла, как живые люди в живой грязи… Йилдиз радовался этим новостям, но улыбка на его лице была только внешней гримасой, вежливым проявлением патриотизма для младотурецких диктаторов, которых он называл праведниками. Поэтому Йилдиз был неинтересен для шпиков, по обыкновению пивших чай в тени за соседним столиком в прокуренной чайной. Старик с Золотого Рога дружил с себе подобными, но у него было всего несколько приятелей, в основном дремавших, пока он рассказывал им поучительные истории о великом падишахе. Это были те самые «новые друзья», обретенные им в конце 1916 года. В наступившем 1917 году Йилдиз, словно заведенная кукла, по-прежнему продолжал усмехаться. Или отводил взгляд в сторону, или опустошенно смотрел на своих новых приятелей и улыбался. Не хотел размышлять о конце, не смел, ведь конец теперь сам думает о нем.
Так и было. Произошла битва при Газе 16 марта 1917 года, и до Йилдиза дошла весть, что погиб и его четвертый помощник. Мог ли торговец заплакать, нужно ли было ему печалиться? Нет, улыбка не покинула его лица. Его приказчик Нагин, его милая долговязая жердь со звонкой улыбкой, разгонявший у них все озабоченные мысли, погиб, защищая Иерусалим, этот пуп мира. И чего же ему не смеяться, почему смерть приказчика не может его развеселить? Он, Нагин, воевал на подступах к городу, украсившему свое облачение и христианскими, и еврейскими, и мусульманскими символами. Он перекрывал подход для неверных британцев, а из города до защитников долетали легкие, как восточные танцовщицы, краски и запахи. Только защиту Стамбула можно сравнить с защитой Иерусалима, ибо только под этими городами текут такие шумные подземные реки неверных, и только на изломе земной коры их воды находятся настолько близко к поверхности, что в любой момент могут затопить оба города другой верой, другим цветом и другими запахами. Погибнуть за то, чтобы цвет Турции остался господствовать в Иерусалиме, — что может быть прекраснее? Может быть, только обстоятельства несчастной кончины Нагина могли огорчить старого торговца. Его приказчика переехало какое-то железное чудовище, которое островные гяуры-британцы называют «танком». Оно превратило его в мешок крови и костей, и было невозможно понять, где у него голова, а где — ноги… «Нет, нет, — отказывался верить в это Йилдиз, — он просто погиб, просто погиб в окружающих город окопах, а как — неизвестно. Пал на пути в город, благодаря смерти Нагина хотя бы еще на час оставшийся турецким».
