Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
Поняв, что драки не будет, парень обошёл меня брезгливо, поднял карабин и поплёлся к лесу. Кобелина, не дожидаясь команды, потрусил вдогонку.
— Ты куда? — очнулась Лёлька.
— За братом…
Слегка окровавленный и капитально униженный я поплёлся к часовне.
Лёлька следом. И уже у порога:
— Ты молодец.
— Чмо я.
— Что сдачи не дал молодец… И там, в лесу, я тоже тебя понимаю… И его понимаю.
— Его я понимаю лучше себя, — из-за брякшей губы получилось что-то вроде бу-бу-бу-бу-бу.
— Ну-ка постой, — она осмотрела мой хлебальник. — Распухнет теперь. Чем это лечат?
— Не надо ничего, так пройдёт («бу-бу-бу-бу-бу»). Ты иди, я тут побуду.
— Ну уж дудки, — и цоп за рукав. — Пошли в дом. Не хватает ещё, чтобы вы прятаться друг от друга начали.
— Да я завтра…
— Знаю я твоё завтра, сегодня же во всём разберёмся.
Моё завтра я и сам знал не хуже. Иногда оно растягивалось на годы.
— Бу-бу-бу, — ответил я, имея в виду ну пошли.
— Бу-бу-бу! — передразнила она и уже серьёзно: — Думаешь, это правда Егор был?
— Да нет, конечно. Почудилось. От вины.
— Наверно. Жорку-то я бы узнала…
— Стой! — меня как обожгло. — А ты откуда знаешь, что он ещё живой?
— Так видела ж.
— Где? когда?
— Да на бугре, в последнюю ночь, когда эти приходили…
А вот это был хук так хук! Вот, значит, кто у нас тут главная партизанка. Хоть отматывай на полгода назад и начинай сначала. Только как же это тогда…
— Да никак, — сказала Лёлька. — Подумала, что приснилось, и говорить не стала. Ну всё, пошли, мирить вас буду.
— Погоди, — вспомнил я. — На-ка вот, отдашь ему. Подарок…
И сунулся за книгой. Но вместо «Занимательной уфологии» под зипуном обнаружилась новенькая в бархатном переплёте чёрная библия — Шивариха, как и лес с одом, играла строго по своим правилам…
Мы не сомкнули глаз до рассвета — Тим не вернулся ни с Егоркой, ни без. Наутро выяснилось, что он обосновался в часовне. Когда, как — прокараулили, но, судя по нарезавшему круги Кобелине, схоронился там. Наша зревшая-назревавшая холодная война переросла-таки в открытое противостояние.
Первым порывом было пойти капитулировать, не дожидаясь осложнений, но мудрая Лёлька сказала обожди и отправилась разведать обстановку, час спустя вернулась и сообщила, что никого Тим за озером, естественно, не нашёл, но знать меня больше не желает. Категорически. И мы сошлись на том, что парня пока лучше не теребить — дороже выйдет.
День пролетел в слонянии по дому. Лёлька посуду с места на место переставляла, я — себя. Хотел с романом повозиться, да рукопись в часовне осталась, а мне, чтобы писать, вчерашнее видеть надо, позавчерашнее. Да и какая уж тут писанина…
И тогда я практически силком усадил девчонку на кровать и, сам не понимая зачем, зарядил очередную историю-загадку про непонятно кого.
Непонятно кого я не выбирал — он автоматически на ум пришёл: положительный во всех отношениях юноша, попадающий в очень пёструю компанию не настолько положительных лиц обоих полов, для которых он законченный шут и приживал. Однако юноша положителен настолько, что они постепенно разглядывают в нём чуть ли не пастыря, буквально в очередь к нему выстраиваются и ну исповедоваться — кто прямиком, а кто обиняками, витийствуя, всяк на свой манер. И становится юноша их как бы внештатным батюшкой, и со всякой уже фигнёй они к нему. Потому чуют: никто другой их душам терапии, как он, не сделает, и как это только мы все до него без него жили? да разве ж мы те, какими прежде представлялись? ах как мы будем стыдиться теперь своих поступков и так далее… И расположивший их своим фантастическим смирением и терпимостью к порокам (не к порокам расположивший — к себе, конечно), наш герой и сам уже по простодушию начинает испытывать за всех и каждого ответственность. Поскольку дум у него в голове такой избыток, что просто прелесть, до чего вовремя эти все объявились. И уж он делится, делится с ними своими воззрениями и на них, грешных, и на себя, ещё более, как подозревает, пропащего, и на целую кучу эмпирейных проблем, которых наши твари дрожащие и представить-то прежде не умели. Но тут появляется кто? Тут появляется Магдалина! И на фоне вспыхивающих вдруг чувств-с мессианство его сходит если и не на нет, то уж до состояния отбываловки — точно. Потому выше него его чувства-то. И выше всего на земле. Потому как любит он в ней не лик с осанкою да голос распрекрасный, но непорочность её необыкновенную и всем этим не присущую. Да-да: непорочность, которая есть, есть, конечно же, в ней, кровиночке, и премного, только страшно глубоко и сильно потравленая… А тут ещё Альтер-эго его, человек диаметрально противоположных качеств и привычек, но одновременно друг смертный, если так вообще говорят, — тоже любит голубушку нашу Магдалину Филипповну. Любит давно и как раз очень по-человечески: жертвенно и с размахом — не то купеческим, не то национальным — и не с поклонением неисповеданным, но с безнадёжно практическими намерениями. И царь-девица, завязав вроде бы со своим тёмным прошлым, разрывается пополам между этими чёрным с белым лебедями. Потому что — женщина ж, и куда как естественно, что различает она плюсы и минусы того с этим как день и ночь, но дебет с кредитом никак у неё не сходятся, отчего и она никак ни с одним из них не сойдётся: под венец — из-под венца, в тройку с бубенцами — да и из той вон. На каковой почве все трое горестно и целенаправленно сходят с ума, включая непосредственно героя, у которого с самого начала имелись подтверждённые справкой сложности с шариками и роликами. И кончается вся эта катавасия единственно возможно: парни в некотором смысле на пару лишают красавицу жизни, потому что что же это за жизнь, если не достаётся их неделимая прелесть ни одному, сколь её друг дружке не уступай? То есть, формально-то руку прикладывает Альтер — полупрофессиональный душегуб, но ответственность, извините, поровну, какими бы радужными перспективами наш князь всю книжку не руководствовался! Вуаля?
Вообще, роман этот всегда представлялся мне самым антихристианским из когда-нибудь кем-нибудь сочинённых. И за него кому положено очень даже следовало бы автора малость анафемнуть. За убедительность, с какой излагает он всю тщету бесцельной аморфной любви во имя святости. Не надо путать любовь с жалостью, ибо из путаницы этой все беды вокруг и накопились. Потому что боженьке-то хорошо любить всех и всегда — у него масса времени и никаких насчёт нас определённых планов. А у нас, грешных, времени как раз в обрез и острая необходимость определяться с планами как можно раньше, чтобы лет и сил на их претворение всё-таки немножечко осталось…
