Захар Прилепин - К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые
Мама — жена моя — его переубеждает как может. Говорит, что в тихий час можно и не спать, а просто полежать с закрытыми глазами. Что если его ежик на рисунке похож на крота, то так и должно было быть, всякие бывают ежики на свете.
Пацанчик успокаивается понемногу, но не я.
Мало того что моих детей, как и меня в былые времена, будут оценивать десять лет подряд, к ним еще и в цветочные, невинные, душистые дошкольные годы норовят влезть со своим воспитанием.
Да что ж это такое-то, в конце концов!
Старший мой сын учится отлично, он победитель спортивных соревнований и интеллектуальных олимпиад, в своей французской гимназии он знает французский лучше всех своих соучеников, при этом за поведение у него твердый неуд и дружит он с самыми отпетыми хулиганами.
К финалу всякого учебного года мы с женой всякий раз замечаем, как у него все заметнее проявляются темные круги под глазами и начинает нервически подрагивать веко.
Мне кто-нибудь может объяснить, отчего у детей, с их нагрузками и перегрузками, всего один выходной — воскресенье? А если они будут отдыхать еще и в субботу, они что, стремительно отупеют?
Отчего их осенние и весенние каникулы — это и не каникулы вовсе, а пятидневное, или сколько там, семидневное издевательство? Нельзя им две недели дать, три? Чтоб они всерьез отдохнули? Дети ни осени, ни весны не видят со своей учебой бесконечной. Они годами смотрят на доску, исписанную мелом. Нам больше не на что посмотреть в жизни?
Седьмая осень и седьмая весна в их жизни, — единственная седьмая осень, единственная седьмая весна! — и они ее не видят толком.
Восьмая осень и восьмая весна в их жизни, — единственная восьмая осень, единственная восьмая весна раз и навсегда! — и ее не узнают в лицо.
Девятая осень и девятая весна в их жизни, — единственная девятая осень, единственная девятая весна! — и она сгинет незаметней, чем эти дроби, будь они неладны.
Я еще долго могу продолжать.
Люди, которые вводят двенадцатилетнее образование для наших чад, по моему скромному пониманию, — натуральные злодеи, ненавидящие детей и презирающие сам восхитительный дар человеческой жизни.
В качестве наказания нужно бы помещать этих людей в пыльный карцер и беспричинно в разное время суток пороть розгами.
В идеале государство представляет жизнь русского ребенка так: где-то до двух, ну, может быть, до трех лет он свободен и беззаботен. Потом он отправляется в детский сад, где из него начинают делать человека: учат спать, вставать, читать, считать, ходить по одному и в паре. Оттуда его плавно переправляют в школу, где держат еще двенадцать лет — примерно столько же, кстати, получают за убийство. Из школы человек печатным шагом направляется в строевую часть и год-другой испытывает тяготы и лишения воинской службы. После армии года три, а то и лет шесть, в зависимости от поставленной задачи, субъект получает среднее специальное либо высшее образование.
Итог: четверть века позади.
Двадцать пять лет руки по швам, подъем, отбой, покажите ваш дневник, чем вы думаете, отставить.
А в двадцать шесть лет Лермонтов уже погиб.
Это ведь не антиутопия какая-то, а реальность. Может, на первый взгляд она и не кажется страшной, но если спокойно всмотреться — это ж чудовищно.
Нельзя двадцать лет учиться! Когда есть методики, чтоб за полгода научить человека иностранному языку, за год — достойной игре на музыкальном инструменте, а два года хватит на то, чтоб ознакомиться с лучшими текстами мировой литературы.
Вполне возможно, что все это было неплохо задумано, но видит Бог: наше образование является по большей части профанацией. Если мы так долго учим точные науки — отчего мы не можем просчитать свою пенсию и разобраться с налогообложением? Если у нас столько лет ушло на иностранные языки, отчего россияне не говорят по-английски, по-немецки и по-французски хотя бы на бытовом уровне? Если нам так старательно преподавали литературу, почему вменяемых читателей в России в лучшем случае 10 %, в то время как половина взрослых жителей державы не читают вообще, а остальные тратят глаза на стыдную печатную дурь, оскорбляющую само достоинство человека?
В детских садах дети должны расслабляться, прыгать, бегать, стрелять из лука, танцевать и петь, и все это желательно проделывать на свежем воздухе, если таковой имеется.
Школа должна начинаться лет в восемь, лучше в десять, и заканчиваться в четырнадцать-пятнадцать. Еще три года на университетское образование — и человек должен быть свободен!
В восемнадцать лет он может командовать полком, работать над докторской диссертацией, заводить здоровых детей.
А иначе все идет наперекосяк.
Из школы выходят бледные, уставшие невротики, в армию попадают полные неудачники, университеты выпускают инфантилов, к двадцати пяти годам не научившихся бриться, или перезревших девиц, которые собираются ближайшие минимум пять лет заниматься работой, но никак не семьей — и поэтому в лучшем случае заводят первого ребенка после тридцати, если предыдущие четыре аборта оставили такую возможность.
Революцию в России стоило бы устроить только для того, чтоб разрушить эту отвратительную школьную систему, которую к тому же год от года только ухудшают.
Это ж тяжкие оковы! Их надо сбить и раскурочить!
Для человека, который в свои восемнадцать уже свободен, имеет за плечами и огромное, буйное детство, и семь лет въедливого ученья, и отменное здоровье, — у него впереди небывалое пространство и для свершений, и для ошибок.
Давайте позаботимся об этом пространстве.
Потому что даже ошибки лучше совершать в юности. Ошибки, совершенные позже, далеко не всегда хватает времени исправить.
2011«Снять черную ржавчинку, вскрыть белую грудочку…»
Крестьянская война, которой никогда не было
Смешно и грешно говорить об этом, но меня всегда будет мучить одно кромешное желание: побывать в той станице, где родились Степан Разин и Емельян Пугачев. Они ведь родились на одной краюхе земли, с разницей почти в сто лет, два атамана великих разбойных войн. Что за огненный вихрь возникал там, над местом их зачатья?
…Станица имела прозванье Зимовейская…
Я хочу туда больше, чем в любые столицы мира, в жареные южные города и выбеленные северные.
Мне кажется, что, выйдя на донской берег по той земле, по которой ходили они — два буйных бунтаря, угодив ногой им след в след, глотнув зимовейского воздуха, заглянув в ту донскую воду, рассветную или закатную, в которую заглядывали они, я б разгадал, отчего Степан и Емельян были такими, к чему родились, как прожили свою вольную, безбожную жизнь.
