Юрий Поляков - Гипсовый трубач
— Почему в наручниках?
— Потому что всё решили свалить на нее, дурочку. Кто же тронет генеральского сынка? Таю ведут, а за ней гурьбой бегут ничего не понимающие пионеры — с кисточками, красками, картонками — просят: «Таисия Николаевна, вы обещали посмотреть мой рисунок! Таисия Николаевна…» Нет, это — плохо…
— Почему? По-моему, хорошо.
— Плохо. Краски, кисточки… Не работает! Кем она еще может быть?
— Ну не знаю… — заколебался Кокотов. — А что если нам сделать ее танцовщицей? Она вполне может руководить кружком современных танцев!
— Потрясающе! Ее выводят в черном обтягивающем трико, в воздушном парео, грациозную, растерянную, беззащитную… Отлично! А в самом начале Лева влюбляется в нее, когда впервые видит, как она танцует у костра. Согласны?
— Абсолютно.
— Дети ее обожают. Таю арестовывают прямо во время репетиции, она ставит детский балет… Какой?
— «Белоснежка и семь гномов».
— Восторг! Девочки и мальчики, одетые гномами, бегут за ней на пуантах, в своих крошечных пачках, теребят накладные белые бородки и жалобно зовут: «Таисия Петровна, Таисия Петровна…»
— Николаевна.
— Не важно. Когда ее увозят — все плачут. А Тая, перед тем как сесть в машину, смотрит на Леву такими глазами, такими… Это взгляд, который на смертном одре вспоминать будешь!
— А Стасик? — спросил Кокотов.
— Что — Стасик?
— Он ведь понимает, что все случилось из-за его письма. Хотел убрать соперника, а погубил любимую женщину. Давайте он с собой что-нибудь сделает!
— Ну конечно! Выпьет литр проявителя.
— Я серьезно!
— А если серьезно, то он подойдет к Леве и при всех даст ему пощечину!
— Он?!
— Да, он!
— Но он же сам…
— А вы что, никогда не видели негодяя, который бьет по лицу хорошего, но оступившегося человека?
— Видел…
— То-то! Теперь мне нужна концовка.
— Может, оставить все как в рассказе? — робко предложил автор. — Лева через много лет приезжает в лагерь, ходит, вспоминает возле гипсового трубача…
— Отлично! Вижу! По загородному шоссе мчится кортеж. В «мерсе» сидит постаревший Лева в отличной «тройке». Костюм возьмем под рекламный титр у «Хьюго Босса», заодно и сами оденемся. Мне, коллега, не нравится ваш гардероб. Вы на фестиваль в чем собираетесь ехать?
— На какой фестиваль? — Андрей Львович от неожиданности на миг утратил дыхание.
— Канны, конечно, не обещаю, а Венеция и Берлин — без вопросов! Думайте, кто теперь наш Лева? Куда едет? И почему оказывается в лагере? Думайте!
— Он политик. Крупный. Депутат! — выпалил автор «Кентавра желаний», вдохновленный Венецией, куда давно мечтал попасть. — Лева едет на встречу с избирателями. Они торопятся, опаздывают. Мимо проскальзывают окрестности. И вдруг он замечает почти разрушенный указатель — «п/л „Березка“». Приказывает остановиться. Они сворачивают на старую, узкую, выщербленную дорогу и вскоре въезжают на территорию лагеря… Пустыня, разруха, выбитые рамы. Окрестные жители давно растащили все что можно…
— Не надо подробностей! Это все есть у вас в рассказе. Особенно хорошо про Марата Казея, от которого остались только пионерский галстук и раскосые глаза… Дальше!
— Лева находит гипсового трубача. Точнее, то, что от него осталось…
— Правильно. И плачет. И пошел титр: «Конец фильма».
— Почему плачет?
— А вы бы не заплакали?
— А если не так? — Писатель ощутил мурашки вдохновенья, разбежавшиеся по коже.
— А как?
— Наш фильм начинается с того, что Лева выступает перед избирателями. Он кандидат. Говорит красиво. Видно, что не новичок. Вокруг него челядь: секретарши, помощники, пиарщики… Все они его торопят: скорее, скорее, еще два выступления! Вот они мчатся на новую встречу по загородному шоссе. И вдруг…
— А что? — кивнул Жарынин, раскуривая новую трубку и глядя на соавтора с отеческой теплотой. — Неплохо! Узнав места своей юности, он велит остановиться. Выходит. Бредет по уничтоженному пионерскому лагерю. И в эту разруху сначала врываются детские голоса, звуки горна, потом проявляются какие-то тени. Так бывает, когда антенна телевизора плохо настроена, и картинка одного канала накладывается на другой. И вот постепенно из хаоса теней и звуков возникает, восстанавливается тот давно уже не существующий мир. С возвращения Левы в прошлое и начинается наша история. Концовку сделаем так же: слышатся голоса, мелькают силуэты — в прошлое врывается настоящее. Это помощники ищут, кличут хозяина. Они опаздывают на встречу с избирателями. Лева возвращается к «мерсу», последний раз оглядывается на лагерь и встречает взгляд Таи, которую ведут к черной «Волге» в наручниках… И все: конец фильма. Класс! Сегодня мы оба гении!
— Класс! — кивнул Кокотов.
— Может, и в Канны получится. Ну вот, а вы, Андрей Львович, боялись! — Режиссер посмотрел на часы. — За один вечер мы с вами придумали целое кино! Завтра сядем писать поэпизодный план. За это надо выпить!
Он встал, вынул из холодильника перцовку, разлил по рюмкам. Потом извлек из трости клинок и настрогал соленый огурчик.
— За Синемопу!
— За Синемопу!
Передышав выпитое, Дмитрий Антонович спросил:
— Послушайте, коллега, а может, нам всю эту историю вообще в сталинские времена засунуть?
— Зачем? — обомлел автор.
— Да вот я, понимаете, об «Оскаре» подумал. Во-первых, это модно. Гамлет кем только уже не перебывал: и панком, и эсэсовцем, и астронавтом, и психом. Я сам видел фильм, где «Эльсинор» — элитный дурдом. Ей-богу! А во-вторых, эти дебильные америкосы знают только Ивана Грозного, Григория Распутина, Троцкого и Сталина… Больше никого!
— Это невозможно. Мой «Гипсовый трубач»…
— Не волнуйтесь, при Сталине тоже были гипсовые трубачи.
— А хиппи? — ехидно поинтересовался Кокотов.
— Хиппи не было. Зато были троцкисты. Тая — из подпольной молодежной троцкистской организации. Кирова они уже убили. Теперь хотят убить Сталина. Вы, кажется, что-то писали про Сталина?
— Я? Вы ошибаетесь… — соврал Андрей Львович.
— Вы же сами мне рассказывали!
— Я говорил, что у меня был такой проект, но он не состоялся…
— Старик Сен-Жон Перс сказал: когда я слышу слова «проект» и «формат», мне хочется достать мой семизарядный кольт! А мне хочется… — Но «Полет валькирий» не дал режиссеру закончить мысль. — Региночка? …Да, устроился! …Тоже хочешь посмотреть? Заходи после ужина! …Конечно, жду! Жду, как обнадеженный девственник! — Захлопнув черепаховую крышечку, Жарынин повернулся к соавтору и произнес серьезным, даже строгим тоном: — А вы говорите: «Отгул». Сейчас ужинаем. Потом отдыхаем. Не забудьте: в двадцать два пятнадцать передача про наше «Ипокренино». Не проспите!
