Наоми Френкель - Дикий цветок
«Ты интересуешься умывальниками?»
«Еще как».
«Хочешь выйти замуж?»
«Многого хочешь».
Что сказать, девица прикончила его ответом, как будто именно он просил ее руки. Вышли на улицу, и перешли в гастрономический магазин напротив. В нем толпились солдаты и солдатки, жуя бутерброды. Она растолкала их локтями, и никто на нее не обиделся. Дерзкая улыбка и серебристый клубок волос на макушке давали ей дорогу к продавщице за прилавком. Принесла две лепешки с сосисками и намекнула ему кивком головы, чтобы он пошел расплатиться, как будто именно он пригласил ее пообедать. Магазин был настолько забит народом, что они были вытеснены к выходу и вышли прогуляться по улице Ибн-Гвироль под ее зонтиком. Естественно, он держал зонтик, и она ела бутерброд, не переставая при этом говорить и совсем близко держаться от него, под прикрытием цветного зонтика, со всех сторон которого падали капли дождя. Она была немного ниже его, и серебристый клубок ее волос прыгал перед его глазами. На тротуаре тоже прыгали капли дождя, и он вспомнил считалку, под которую они скакали в детстве:
Ты и я,
Осел и корова,
Но осел
Это ты.
Вдруг захотелось ему свернуть зонтик, чтобы дождь смыл все, чем она намазала лицо – чтобы серебро с волос, и синева век, и чернота ресниц, и коричневая краска на щеках, и красная помада на губах сошли бы на лепешку, и она бы их сжевала зубами. Но тут она повернула к нему лицо и улыбнулась той странной улыбкой, от которой холод и жар прошли по его телу. И тогда он начал про себя декламировать в ритме их шагов считалку, каждый раз заканчивая: но осел это ты.
Она не переставала говорить, и лишь иногда поглядывала на него. В течение короткого времени он уже знал о ней многое. Она родилась в Тель-Авиве, отец же ее родился в Петах-Тикве, но всегда говорил, что родился в Малабесе, так по-арабски называлась Петах-Тиква. Вообще, он такой шутник и клоун, каких мало. Зовут его Иосеф по имени Трумпельдора, который сказал, что хорошо умереть за свою родину, но кличут его Иоське. Мама же родом из Польши, и прибыла в Израиль с «детьми Тегерана», которые, по сути, были младенцами, спасенными от Катастрофы. Кстати, Бейлэши это имя ее бабки, матери ее мамы, которая умерла еще там. Если бы у мамы родился сын, его бы назвали Залман, по имени деда, отца мамы, который тоже умер там. Все мамины братья погибли там, кроме сестры мамы, которая и привезла ее сюда. Понятно, что в удостоверении личности ее дочь, то есть девицу, записали под именем Белла. Но кто знает, действительно ли ее имя – Белла. Мама всегда звала ее – Бейлэши, и потому все ее так зовут. У нее нет ничего против этого имени, которое – она это чувствует – имеет сексуальное притяжение. Кстати, она единственная дочь старых родителей. Отец потерял душу, пока уговорил маму забеременеть. Такая вот странная ее мама. У нее есть в Хайфе старая тетя, самая младшая сестра бабки, и мама нашла у нее всякие старые фотографии умерших родственников. Понятно, что есть также фотография молодых бабки Бейлэши, и деда Залмана, и пятерых малых детей. Все эти фото мама развесила в спальне, Боже сохрани и прости! И она занимается любовью с отцом под фотографиями этих мертвецов. Так она не права, что ли, когда говорит, что мама – человек странный? Дважды в месяц у нее нервный приступ, и она так плачет, что невозможно выдержать. От этих рыданий она выглядит ужасно блеклой и непривлекательной. А плачет она из-за отца. Он – страшный бабник, бегает за каждой юбкой, даже уродиной, лишь бы была молодой. Ну, так что? У мамы нет эксклюзивного права на отца, как право на собственный плач. И она устраивают отцу эти сцены не менее двух раз в месяц. Так он успокаивает ее в пятизвездочной гостинице. Обычно он приберегает эти звезды для своих девиц, но два раза в месяц выделяет маме. Тогда и она чувствует себя симпатягой и обретает на некоторое время успокоение. У отца денег куры не клюют. У него галантерейный магазин на бойком месте, и он делает хорошие деньги на булавках, пуговицах, вышивках и прочих глупостях. Кстати, живут они в северном Тель-Авиве, в хорошем месте и в неплохой квартире, и, кстати, у мамы сейчас очередной приступ депрессии, и отец с ней среди пяти звезд, в Эйлате. Какое везение! Квартира пуста, и он может прийти к ней в гости, даже сегодня вечером. Обдала его синью век, приблизилась еще немного, улыбалась и моргала. О чем говорить, веселая девица. Пригласила его развлечься с ней в ее квартире, но адреса не назвала. Иди, ищи ее! Так или иначе, все это шутка. Прогуливаясь, они снова оказались у того же гастронома, она остановилась, сказав, что еще голодна. Теперь он взял на себя инициативу и купил ей лепешку с сосисками. Она стояла в углу магазина, солдат подставил ей спину, и она записывала что-то на клочке бумаги. Когда Рами подал ей бутерброд, она дала ему записку с адресом. Дождь продолжался, и он видел свое отражение в витринах, прыгающее по тротуару в ритме считалки и глядящее в сторону убегающей в офис девицы: осел это ты.
Темная ночь в незнакомом чужом городе. Тель-Авив – под непрекращающимся дождем и ветром. Всю дорогу Рами с волнением думал о Бейлэши с серебристым клубком волос. Она открыла дверь и тут же осторожно прижалась к нему. Промокшую военную куртку отряхнула на ковер фирмы «Кармель», подделку под персидские ковры, вытерла ему волосы полотенцем. Она вела себя, как добрая жена с мужем, и он тут же почувствовал себя с ней легко и раскованно. Вся квартира была похожа на сверкающую сталактитовую пещеру: кристаллы и стекло, бархат, креп и муслин во всех углах. Салон сверкал коричневым лаком мебели, желтизной портьер и красной кожей дивана и кресел. Стены были покрыты синтетическими серебристо-серыми обоями. И все эти краски вызывающе бросались в глаза с ковра в персидском стиле. Картины маслом были тоже подобраны под общий колорит и заключены в золоченые рамки. И все это было окутано приятной атмосферой тепла от центрального отопления. Все это сверкание сходилось на ней. Она распустила волосы, и они рассыпались серебристыми волнами по плечам. И на всю цветистую косметику стеклянная люстра бросала свет, и она выглядела на красном диване в этом фиолетово-зеленом ореоле от люстры, как фея из сказки двадцатого столетия. Сидели близко друг к другу на бархате, он смотрел на нее, она – на него. Она прищурила глаза, превратив их в щелочки, чем окончательно пленила его. Одета была в короткий халатик, некое подобие ночной рубашки, доходящей до бедер, и небольшая грудь была открыта взгляду. Он обнял ее голову и потянул за пряди серебристых волос. Резкий запах духов ударил в ноздри, и маленькая грудь не давала покоя глазам. Она тут же вложила ему в рот сигарету, чтобы понизить напряжение, отодвинулась на край дивана, улыбнулась и сказала давно сводящим с ума голосом:
«Сначала поужинаем».
«Занимаемся любовью на полный желудок».
«Конечно, не на пустой».
Что там говорить, девица обладает даром предвидения. Как она догадалась сделать «салат Рами», до того перченный, что ни один человек не мог его есть, как он, не пустив даже единой слезы. Она удивлялась тому, как он надкусывает острый перец, а он удивлялся тому, как она распознала в нем страсть к перцам. Все время удивлялись, он – ей, она – ему. Она даже сказала, что где-то вычитала: такой острый перец увеличивает мужскую силу. Кухня была полем ее деятельности, и веселый голос смешивался со звуками посуды, тарелок и ложек. Блюда были вкусными, и трудно себе представить, что творится в душе, когда едят, пьют, смеются и получают истинное удовольствие. Она крутилась в кухне, и огибала стол снова и снова, двигая головой, отбрасывая волосы, покачивая бедрами и ягодицами. Он наслаждался просто сидением за столом и тому, что сдерживал желание прикоснуться к ее телу. Чтобы ослабить напряжение, он много ел.
Но что там говорить, она девица прямодушная и тут же приступила к делу. Так или иначе, они дошли до точки, откуда нет возврата. Небольшой завиток упал ей на лоб, сделав лицо дерзким, и резким движением головы, сопровождавшимся явно хулиганским свистом, она указала на дверь. Он встал, они обнялись и пошли.
Не очень было приятно, что вела она его в спальню родителей. Он колебался войти, но она заупрямилась. Сказала, что уже постелила чистые простыни, и что ее кровать слишком узка для двух любовников.
Кровать была застелена розовыми простынями, пол от стены до стены покрывал белый волосатый ковер, похожий на овцу. Искусственный шелк белел обоями на стенах, и на этом белом блестящем фоне выстроились в черных рамках увеличенные старые фотографии погибших близких ее матери – дети и старики, женщины и мужчины. Над косметическим столиком бородатые евреи в черных одеждах взирали на мази, кремы, духи и помады. Молодая мама Бейлэши и молодой отец Залман хмурили лица, глядя на розовую постель и сверкающую комнату укоряющими взглядами из своих круглых черных рамочек. Захотелось ему предупредить их светловолосую внучку вести себя достойно: дед и бабка смотрят на нее, и им не нравится то, что они видят. Но, конечно же, он ничего не сказал, и если бы даже захотел сказать что-нибудь, не было и мига, чтобы произнести хотя бы звук. Рука ее коснулась выключателя, и все умершие исчезли в темноте. Только на потолке двигались узкие полосы света от фар проезжающих по улице машин. Дождь лил за окнами и ветер бил по стеклаVI. Постель нагрелась в секунду. На белой подушке светились серебристые пряди ее волос.
