Александр Архангельский - Цена отсечения
Томский устроил ему потом коллег. Покрыл таким православным матом… он ведь и по этой истории почти что сторговался, но после открытки Роман Петрович пошел на принцип. И пока не видно перспективы, не похоже, чтобы рассосалось. Пришлось заложиться на долгую жизнь в непонятках; тоска. Ощущение бильярдного шара, закатанного в лузу. Для вас игра окончена. Лежите, слушайте, как сверху, над вами щелкает кий и раздается тихий выдох.
4Он переливает кофе в металлический кофейник, берет свою стальную чашку и на серебряном подносе несет все это в гостевую. Здесь у него любимый склад. Конечно, не наличных денег; что было, то прошло, не повторится.
На стенах – картины. Огромные; до Первой мировой холсты не экономили. Лесная отсыревшая опушка; токует тетерев, самозабвенно заведя глаза. Рядом – болотная нежить; яркие лисья лежат на серо-зеленой ряске. И еще – деревушка на взгорье, в полутумане; крестьяне топят печи; по гниловатой траве разбросаны холмики старого снега. Вот моя деревня, вот мой дом родной… только домишки странные; крыши из давленой соломы, штакетник чересчур подлатан, а каменных строений многовато…
Картинки он приметил в галерее; здесь по-тихому распродавали остатки лотов. Мелькисаров различил их с порога. Они вспыхнули перед глазами, а все остальное погасло. Так посреди разношерстной толпы мгновенно различаешь женщину, которую любил когда-то. Вот они, его любимчики. Красавцы. Но как они сюда попали? Почему не были проданы с торга? Они же в моде? на подъеме? Подошел поближе, почитал таблички, а вместо Боголюбова и Шишкина увидел: на одной – Маринус Адриан Куккук, на другой – Янус ла Кур, а на третьей – Андерс Андерсен-Лундбю. И цены подходящие. Всего-то с четырьмя нулями.
Потом он будет увлеченно рыться в Интернете, закажет книжки по почте, детально изучит вопрос; узнает о голландцах, о датчанах, дюссельдофцах, которые работали одновременно с Шишкиным, Саврасовым, Васильевым – и были настолько своими, что трудно поверить: сплошной Лундбю. Но это потом. А в первый миг вопросов не было. Только желание громко сказать «мое».
А на самом видном месте гостиной, как главную гордость собрания, Мелькисаров развесил Тёмины фотки, подарок: Москва, увиденная сверху.
5Томский долго терпел, завистливо подглядывал сквозь прозрачные стены веранды, как ребята листают Тёмины фотки – и не удержался, напросился. Они как вежливые люди потеснились, промолчали, но и радости не выказали; ладно, вырастут – поймут, что значит пообщаться со взрослыми детьми. А Тёма и вправду мастер. В этот свой приезд забрался на высотную площадку МГУ. Устроился под шпилем. Чтобы не скукожиться, поставил палатку; камера снимала сама, в автоматическом режиме, через установленные промежутки. А специальный штатив потихоньку вращался вокруг оси. Вот в Лужники стекает свет прожекторов, как лава, а на заднем плане тихо подсвечен Новодевичий. Вот слегка расплывается Комсомольский: красиво, продумал выдержку. И первое солнце на пестром Кремле… Про океан отснимет не хуже.
Надо будет вечерком отписаться Мелькисарову, согласовать кандидатуру Тёмы; эх, поспешил Андрюха, поспешил… Но про главное он скажет Степе не сейчас. И не в порту, не по дороге. А как только они сойдут на берег. Будет неожиданная радость. Потому что милиция – продавилась; жадность взяла свое; к осени зачистим швы, и можно брать билет обратно.
6День первый. 50: 06: 43 N / 5: 01: 44 W.
Впереди – 4 000 морских мили, под 8 000 километров.
Холодно не по-весеннему.
Федор Сергеич обещает приливную лунную волну и ухмыляется.
Сегодня болтанка. Шесть баллов.
Айвоз: девятый вал, глинистое море подсвечено зеленым, кораблик чуть побольше Нашей яхты, моряки сражаются с волной; а бывал ли Он в открытом море?! Чувствую Себя размокшей спичкой в коробке; коробок подбрасывают волны; за что уцепиться? И радость: генератор копит электричество.
Если откажет, конец. Потеряем навигацию: GPS и айпод разрядятся, отключится радар. Останемся без холодильника. Пропадет освещение. Налетит ночью танкер – размажемся. Интересно: когда сам ходил на траулере, не думал про лодчонки рыбаков тумане.
Яхта трещит. Спрашиваю Тёму: не жалеет, что ввязался? Не жалеет.
День восьмой. 28: 05: 24 N / 17: 06: 25 W.
Сегодня пройдено 118 м. миль.
Приближаемся к о. Гомера, Канары. Океан успокоился.
Главное чувство – не страх, не голод и не жажда. Главное чувство – спать хочется, а невозможно. На второй день выползаешь на палубу, перебрасываешь себя от зацепа к зацепу и вваливаешься в кокпит, где стоит на вахте Федор. Не мерзнет, мурлычет что-то под нос; Ты ему про болтанку, Он тебе – штиль намного хуже.
Смотришь перед собой: навстречу темная стеклянная стена, пять или шесть метров, конец! Но яхта взлетает на гребень, зависает на долю секунды и рушится вниз. Со свистом. Какое там американские горки! русские качели! никакого сравнения. Резиновый канат, на котором вниз башкой бросаются с моста, чтобы мысленно умереть и ожить, когда Тебя на растяжке уносит обратно.
Внутренности отделяются от костей, лезут в горло. Через две минуты – новая стена; опять удача: гребень, невесомость, полет.
А ночью океан ревет, швыряет из стороны в сторону, загородки отбивают бока. Гугловская карта основательно попорчена; катаясь валиком по койке, норовишь уцепиться за стену, царапаешь линию склея.
На четвертые сутки проваливаешься в короткие сны – чтобы тут же опять проснуться. Стихает ветер, ползешь на корму, как старая собака смотришь неподвижно в одну точку. От горизонта до горизонта вода. А Ты в полудреме. То, что сейчас – оно на самом деле? Или привиделось?
Только вечером заставляю Себя включить наладонник. На память.
К вечеру четвертого дня подул южный ветер, на небе проглянули крупные звезды, над водой замельтешили крылатые рыбки. Одна взлетела, сверкнула мимо и погасла; за ней еще и еще; вдруг полная темнота – сидишь у бортика, ноги подогнуты по-турецки, гадаешь: видел Ты это все или померещилось?
А вчера справа по борту проплыла морская тюрьма. Медленно, пять-шесть узлов, не больше. Белый пароходик. На палубе вышка, что-то вроде судейского места в середине теннисного корта. Возле рубки – деревянная церковь с белым крестом на крыше, а в стену церкви вделано баскетбольное кольцо. Тюрьма белая, небо синее, море зеленое, от людей – отвыкли, полное ощущение потусторонности.
Я жив еще? или уже нет?
Вечером и ночью проходим мимо мелких светящихся кучек. Как светляки собрались на ночевку: Карибы.
Завтра, а может, уже и сегодня, стоянка. Поспим, очнемся. Поучимся стоять у штурвала. А главное, сможем помыться!!! Соль белесыми кристалликами покрыла кожу, пах сжат, как черепашьим панцирем.
День 25. 24: 02: 33 N/ 22: 02: 19 W.
Сначала здорово помотало. Зато летели вперед, и только вперед. И вдруг – сразу – обесточило. Раздвинулась хмарь, выступило небо.
Яхта скользила тише, тише, и почти остановилась. А на Барбадосе – ждут.
Попробовали запустить мотор. Взревел и подавился. Вода подмешалась? Но по любому – починить не сможем. Кучерские были мрачные. А Мы голиком прыгали в океан, плавали, наблюдали сквозь маску за разноцветными стайками рыбок. Томский загарпунил рыбину. Хорошо, молоденькую, метр с небольшим, а то бы унесло Его неизвестно куда.
Развели огонь в барбекюшнице (лучше бы вода попала в уголь, чем в мотор!), запекли и съели. Кайф. Ни в одном ресторане, ни за какие деньги… тает во рту и пахнет свежим морем. И еще лимон у Нас был. Канарский, рыхлый. И местные сигары, в железных тубусах, непромокаемые. Светлые-светлые, очень легкие; курили, смотрели в небо: мирный разврат.
После обеда выставили тент, подремали. На вечерней зорьке наконец-то почитал Библию. Хорошо написано. Немного пафосно. Не противоречит теории большого взрыва. И все было безвидно… и отделил небо… и вот, вода повсюду, и дух божий витает над ней… почти как Мы сейчас. А потом пошел чесать, страница за страницей. Краем глаза, по отсвету, отмечал: солнце спустилось еще на полсантиметра. Буковки стали слипаться. Поднял глаза: минуту-другую еще была видна полоска неба, и сразу полная, беспримесная темнота. Настоящая темень только здесь. Вытягиваю руку с книгой – не видно ни руки, ни книги.
Хоп, на яхте включается свет.
Сегодня впервые проснулся не из-за грохота и треска, а от ощущения запредельной тишины. Слышно, как булькнула вода в неполной пластмассовой емкости.
Палуба как бы ошкурена жестким солнцем; колючая поверхность раскаляется, жар спускается в трюм, внутри градусов пятьдесят, к железному не прикоснуться, духота выталкивает все живое наружу.
Экономим электричество.
Скучно купаемся, вяло едим.
Разговаривать не хочется. Тёма извелся: нет Интернета, даже через спутник. Вечером я передавал Томскому миску с гороховым супом, чуть поскользнулся, выплеснул полложки. Томский взвился: «Ты какого чччерта!.. руки-крюки». Потом извинился, но как-то зло. Федор сплюнул: началось. Вышел из-за стола, хлопнул дверью.
