Елена Сазанович - Всё хоккей
Как наивен был Смирнов, если хотел с нею бороться. Боюсь, что бороться уже давно не с чем.
Я шел по прямой к дому Смирновых, через дворы. В одном я заметил толпу людей, медленно разбредавшихся в разные стороны. Странно, уже было поздно для такого людского собрания. Судя по их лицам, не похоже, чтобы они уходили с праздника. Тут же я заметил свет от пламени. Дворник, высокий, какой-то очень большой, бородатый, сжигал ненужный хлам вперемежку с пожелтевшими листьями. Я приблизился к огню и протянул руки. Скоро осень, и летние вечера нынче уже холодные. Свет от пламени тонкой струей медленно и плавно уходил ввысь, к звездам и звезды словно погружались в туман, дымовую завесу. Я задрал голову вверх. Я видел звезды, словно через тонированное стекло, как в детстве. Когда мы под мутное стекло клали цветы и закапывали под землю. И называли это секретом. А потом секрет раскапывали, я помню до сих пор это необъяснимое чувство радости, когда опускаешь руки во влажную землю и нащупываешь стекло и аккуратно очищаешь его. И секрет становиться раскрытым. И ты радуешься, словно это не твой секрет. Словно это не ты сам его закопал и сделал секретом… И теперь, глядя на небо, мне хотелось протереть его рукавом — от дыма и увидеть секрет. Может быть, там будет звезда? Но вряд ли секрет неба будет раскрыт. Это неподвластно даже таким ученым, каким был Смирнов.
Дворник бросил охапку листьев в костер и вслед за мной посмотрел на небо.
— Удивительно, перед наступлением осени больше всего звезд. Больше всего листьев, больше всего воздуха. Лето словно торопиться отдать все, что не успело или затаило. А может просто заигрывает с осенью.
— Мне кажется не стоит вообще жечь листья, — сказал почему-то я. Мне казалось, что вместе с листьями дворник сжигает и звезды, и воздух, и все летние дни.
— Так надо, — вздохнул дворник. — Может и деревья валить не надо, и заводы строить не надо. Ведь вообще все сжигают. И письма сжигают. И рукописи. И дома. И даже людей. Вон сегодня сгорел еще один человек. Был он, не было, какое уже имеет значение. Когда жил, никому не был нужен, даже подтрунивали за его спиной, посмеивались. И в основном не видели. Удивительно бывает, человек живет так, что его не видят. А может это и есть самая правильная жизнь, чтобы тебя не видели. Не ты нужен, нужны твои дела. Я вот думаю, можно сколько угодно маячить перед глазами, красоваться, а помрешь, никто на второй день и не вспомнит, как ты выглядел. А вот человек жил неприметно, а помер, все сразу и захотели его увидеть, запомнить навсегда, поплакать о нем, все как-то поняли, как его не хватает. Значит, не зря прожил. Значит, нужен был нам, всем нам…
Я еще больше приблизил руки к огню, мне стало еще холоднее. Я прекрасно знал, о ком идет речь.
— Вы-то здешний? — дворник внимательно на меня посмотрел. — Вроде лицо знакомое.
Лицо могло быть знакомо по моим былым заслугам. Но я об этом умолчал.
— Здешний, — сказал я. — И он тоже нам каждое утро приносил газеты. И я тоже его не видел. И тоже, как многие, ругался, что меня разбудили. И как многим мне теперь пусто без этих утренних звонков.
— Никто даже не знал, как зовут старика, — вздохнул дворник. И помолчал. — А сам он был полуслепой, плохо видел наш мир. А оказалось, это плохо видели мы. Раз даже его не смогли разглядеть. Потерять зрение это еще не значит не видеть. Иметь зрение еще не значит быть зрячим, — мудро заметил вдруг дворник.
— Вы прямо философ.
— А я и есть философ, — просто ответил он. — В прямом смысле. Закончил философский университета. А только закончил, философия как наука оказалась выброшенной на помойку. Или… Или вот как эти листья ее сожгли. Не только листья и книжки сжигаются, но и идеи. Это я знаю. Поэтому придумал для себя лучшую профессию, где можно по-настоящему философствовать и вместо идей сжигать листья. Вот так.
— А собаку старика куда дели?
— Да сама делась, за ним бежала на кладбище. До конца боялась оставлять его. Он же без нее не смог бы ходить. Думала, бедалага, что и лежать без нее не сможет. Нет, лежать все смогут. Тут помощь ни от кого не нужна. Там, на кладбище где-то и потерялась, а может где то сидит на его могиле и воет. Оплакивает старика. Впрочем, оплакивали и мы. Весь район хоронил. Жил без людей, одиноко, А помер среди людей, и друзей оказалось ох как много, живой бы позавидовал. Впрочем, с мертвыми дружить проще. Им и не позавидуешь, и они не поспорят. Вот так. Жил совсем бедно, а похоронили по-царски. Может, в этом тоже есть определенная, утешающая справедливость. Может тех, кто живет в роскоши, просто закопают. И на их могилах вырастут города. Совсем другие, в которых будут жить такие, как этот старик.
Дворник посмотрел на небо. Несмотря на свою униформу и тяжелые варежки, он был очень похож на философа. И как я сразу этого не заметил. Таких рисовали старые голландские мастера на своих гравюрах. Горбоносых, бородатых, правда, в профессорских мантиях.
Дворник взял старый, поломанный стул и безжалостно бросил его в огонь. Огонь весело затрещал, и еще ярче его лучи устремились в небо.
— Вот и весь его скарб. Дряхлый стул, пошарпанный столик, кривой шкафчик. Все что нажил, за свою жизнь. Попросил меня перед смертью ничего не оставлять после своего ухода. Незаметно пожил, незаметно хотел и помереть. Первое ему удалось, а вот второе. Память не сгорает в огне. Как бы он меня об этом ни просили, сделать я это не мог. Не в моей власти сжечь память. Да, наверное, и ни в чьей. Память может это единственная вечность, единственное что навсегда, единственное, что нельзя уничтожить. Хотя многие бы хотели этого. Но это невозможно. Нельзя взять, как вот эти бумаги, — дворник поднял с земли толстую папку, — и вот так просто бросить в костер.
— Бумаги? — я нахмурился. — Откуда у старика записи, если он был слепым.
— Ну, во-первых, и слепые могут писать. А во-вторых, откуда мне знать? Но уж очень он просил эту папку сжечь. Почти заклинал. А что мне? Я дал клятву.
— И почему не сжигаете? Все сжигаете, а с этим медлите.
Дворник шумно вздохнул и прикурил от костра папиросу.
— Вот тут ты, парень, верно заметил. Медлю. Не я медлю, а что-то во мне медлит, что я и не подозревал в себе раньше. Ведь столько прошел, и безработицу, и депрессию, и нищету, и пьянство. Все, все было. Но даже мысли не было пойти на сделку с совестью.
Я непонимающе смотрел на него.
— Не понимаешь. Что ж, объясню. Мне за эту папку сегодня предлагались бешенные деньгиё более того — престижную работу, квартиру и др… В общем — золотые горы. И что-то дрогнуло во мне. Что-то надломилось. Видимо устал я бороться с тем, чего сам не вижу, но которое меня уничтожает и делает жизнь бессмысленной. И я решил изменить жизнь. Разве такой шанс еще будет? Почтальон звонит дважды, но не удача. Она дает один звонок. И все, с приветом. В общем, дал я согласие. Согласился на сделку. А потом… Знаешь, чувствую что-то во мне не так. Вроде не болен, руки на месте, ноги, голова. А чего-то не хватает. Словно калека какой. Пустота где-то, и где понять не могу. Потом понял.
— Я тоже понял, — кивнул я и невольно сжал кулаки. Вот где прятал бумаги Смирнов. Самое надежное укрытие. На него это похоже. Прятать у самого надежного человека, не потому что он был слеп, напротив, потому что он слишком хорошо видел, понимал и жил. И Макс разнюхал об этом, вычислил. И пытался перекупить не только бумаги, но и душу философа. — Этот человек, что приходил к вам был высок, красив, большой лоб, зачесанные назад волосы, белый шелковый шарф.
Дворник с удивлением на меня посмотрел.
— Может быть… Только мне он показался потом страшным, сгорбленным, рогатым, про шарф не помню, но белые перчатки были. И вот тогда я решил бесповоротно сжечь эти бумаги. Но долго медлил. Не просто сжечь надежды на сытое будущее. Проще, наверное, сжечь душу. Вот чуть она и не оказалась на свалке, чуть я ее и не сжег.
Дворник протянул мне папку.
— Здесь и моя квартира, и мои деньги, и тепленькое местечко. Но что еще здесь, я думаю, вы знаете. Или стоит посмотреть? Не за себя говорю. Я для себя выбор сделал. И поверьте, дворником сегодня быть гораздо лучше, чем философом. Во всяком случае — честнее. И старик это понимал. Я говорю за человечество. Раз столько за эти бумаги предлагают…
— Старик заклинал вас сжечь папку. И вы дали клятву. И не только вас просит об этом старик, но и тот человек, кто ему это доверил.
— Ну, тогда нет вопросов. Только сделайте вы это. Вам это проще. Вам золотые горы за папку не предлагали.
Я взял из рук дворника бумаги, чтобы немедленно бросить их в костер, но неожиданно меня кто-то сзади ударил по голове, и я от неожиданности и от боли слегка обмяк, стал плавно опускаться на землю. Папка выпала из моих рук и мне показалось, словно сквозь пелену, что ее перехватили руки в белых перчатках. И я отключился. Пожалуй, я вскоре пришел в себя. Потому что они еще дрались. В один момент дворник со всей силы ударил Макса в живот, схватил папку и тут же бросил ее в огонь.
