Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)
Вместе с тем поэт вполне осознает, что «определился в глазах многих как некоторое явление не только внутри литературного круга».
«Вы — совесть нашей эпохи», — пишет ему старая учительница В. Немыцкая. И это были не громкие слова! Недаром к журналу Твардовского и к нему самому тянулись, а порой — жались самые разные талантливейшие люди — Михаил Ромм, Эмиль Гилельс, Борис Бабочкин (знаменитый «Чапай»), адмирал И. Исаков, «Диссидент» П. Григоренко…
Александру Трифоновичу были свойственны редкостная совестливость и величайшая чуткость. Избранный депутатом, он попросту страдал от фактической невозможности помочь морю разливанному «жилищно-паспортного» и прочего горя. «Порой кажется, что нет и самой советской власти, или она настолько не удалась, что хуже быть не может», — пишет он после очередного приема в райсовете.
И это лишь одно из проявлений впечатляюще отразившегося в тетрадях
процесса «самоизменения» (понравившееся поэту выражение Маркса), трудного, мучительного «освобождения от иллюзий и всяческой „мифологии”» (по его собственному определению).
«Как не вдруг и с каким трудом изживают себя формы политической жизни, обреченные на слом», — пишет Твардовский вскоре после потрясшего его вторжения в Чехословакию.
Это «торможение» явственно и трагично сказалось и на судьбе «Нового мира», все яснее обозначавшаяся оппозиционность режиму которого вызвала, по выражению поэта, «организованный и целенаправленный всесторонний натиск» на его любимое детище.
Помимо постоянных цензурных придирок и доносов в ЦК, не просто «вымарок», но изъятия множества материалов из готовых номеров, выход которых в результате надолго задерживался, а также печатной критики «порочной линии» журнала, широко практиковалась организация якобы «читательских» писем того же рода.
«Не схожу ли я с ума? — записывал Твардовский после одной из таких массированных атак. <…> Нет сил быть подробным в изложении всей той лжи, заушательства, оскорблений и облыжных политических обвинений, которые обрушиваются на журнал и на меня уже столько времени и в таких формах перед лицом миллионов читателей…»
Эта многолетняя «политика организованного удушения журнала», как еще в 1966 году определил происходящее Александр Трифонович, увенчалась беспрецедентным вмешательством в его права как главного редактора: не только устранением ближайших сотрудников, но и «десантированием» в редколлегию совершенно чуждых, а то и попросту откровенно враждебных поэту персон вроде критика Овчаренко, только что подвергшего грубым и лживым нападкам поэму «По праву памяти» [2] .
Протест поэта, адресованный «самому» Брежневу, не возымел действия: этот пародийный «Ильич» еще несколько лет назад заявлял на заседании Политбюро, что нечего «крутиться вокруг Твардовского и Симонова, не замечая, что вокруг нас растут замечательные кадры», только что не текстуально повторяя печально известное сталинское «незаменимых у нас нет!».
«Освобождение от обязанностей главного редактора» (незабвенный бюрократический слог!) стремительно обострило подготовленную всеми предшествующими мытарствами болезнь Твардовского.
«Свободой» (именно так, в кавычках, употребляется это слово в тетрадях) ему не пришлось воспользоваться — даже для того, чтобы написать задуманную книгу «16 лет в „Новом мире”».
Что ж говорить о давних планах — романе «Пан» (так прозвали отца поэта) — этой, как мечталось, главной его книге…
«М[ожет] б[ыть], жизнь кончилась, осталось дожитие, — записывал Александр Трифонович „на свободе”, — хоть не верю в это, верю в жизнь, чую за собой еще силы и возможности».
И ведь кроме «Пана», были у него и другие замыслы, как узнаешь из давней, 1966 года, записи: «…совершу кругосветное путешествие по воде и запишу все по-манновски со всякими отвлечениями и т. п.».
То есть в духе любимого им Томаса Манна, многочисленные выписки из книг которого и само это имя неоднократно встречаются в тетрадях.
Возможно, это пристрастие (если не любовь) поэта для многих читателей покажется неожиданным. Впрочем, однако, как и другие «симпатии» Твардовского — к «чистому золоту» («в поэтическом и этическом, в неразрывности этих смыслов») писем Марины Цветаевой или «чудесной растрепанности (как бы!) изустной речи» — эпистолярной же — Пастернака. К слову сказать, и строки стихов последнего нет-нет, да и мелькнут в тетрадях, то в кавычках, то без: «Домой, в огромность квартиры…».
А вот обычно придирчивый и суровый к «громким», эстрадным шестидесятникам, Твардовский после нескольких замечаний о стихах Беллы Ахмадулиной вдруг «обрывает» себя: «Но — поэт».
В который раз обратясь к «Войне и миру», он замечал: «Сколько не бывших на памяти у меня троп, закоулков, нежданных узлов и связок нахожу сейчас, а казалось бы, все читано-перечитано, знато-перезнато».
И разумеется, нисколько не равняя тетради с великой книгой Толстого, скажу, что в них тоже, помимо главного сюжета — жизни, по тютчевскому словцу, «невозвратимо пережитой» в трудах и бореньях, — сколько еще дотоле неизвестных нам «троп, закоулков, нежданных узлов и связок»!
Как-то, переиздавая «Тёркина», Твардовский испытал «в целом впечатление простоты предельной и в то же время некоей „неразгаданности” этой вещи, той таинственности, которая присуща подлинно художественным вещам».
И его рабочие тетради заставляют вновь задуматься о чем-то доселе не разгаданном, не распознанном в творчестве и самбом духовном строе великого поэта.
А казалось бы — знато-перезнато…
Андрей ТУРКОВ
[1] «Твардовский не входил в число 62 писателей, подписавших письмо с протестом против сурового приговора Синявскому и Даниэлю, и не мог войти — не только из соображений деликатности (А. Синявский являлся постоянным автором „Нового мира”), но прежде всего потому, что имел изначально иной взгляд на ситуацию, расходившийся в равной мере с позицией либеральной интеллигенции и с позицией власти. В своем дневнике он писал: „Странно представить себе, что эти люди из отделов (ЦК КПСС. — В. Е. ) не понимают, что Синявский — достойный презрения и остракизма, будучи арестован
(а в перспективе осужден) выигрывает не только во мнении ‘Запада‘. Сила и разум должны были бы проявиться в том, что мы не увидели бы оснований для репрессии, а покарали бы великолепным презрением к нему и его заказчикам, — а во мнении друзей как бы мы выиграли!”» — Е с и п о в В а л е р и й. Нелюбовный треугольник: Шаламов — Твардовский — Солженицын. <http://shalamov.ru/research/101> (Прим. ред.)
[2] Так и не опубликованная полностью при жизни А. Твардовского в СССР поэма «По праву памяти» вышла за рубежом. «Одновременно с драматической ситуацией, сложившейся вокруг „Нового мира”, возник шум в связи с публикацией на Западе поэмы „По праву памяти”, которая, уже сверстанная в 1969 году, была задержана Главлитом. Твардовский обращался тогда в Секретариат СП с просьбой обсудить поэму, но обсуждение не состоялось, а тем временем поэма была напечатана во Франции и Италии. Теперь от Твардовского требовали выступить в „Литературной газете” с осуждением действий зарубежной печати. Отлично сознавая незаконность публикации его поэмы на Западе, Твардовский считал, что „наиболее действенной формой отповеди было бы опубликование (после соответствующего обсуждения) самой моей поэмы в подлинном ее виде, что свело бы на нет эффект провокационных попыток опорочить это мое произведение”. Так он писал Л. Брежневу» — Д и к у ш и н а Н. «Не отступая — быть самим собой» (по страницам книги В. Романовой «Александр Твардовский — труды и дни»). — «Вопросы литературы», 2007, № 1 (Прим. ред.) .
P. S. От редакции
P . S . От редакции
Когда верстался этот материал, в серии «Жизнь замечательных людей» вышла в свет биография Твардовского, написанная Андреем Турковым [3] .
«Если серьезно, впервые моя книга о Твардовском была издана в 60-м, в 71-м ее переиздавали, и мне не удалось напечатать главу про „Тёркина на том свете”, он опять был в опале. Уже потеря. Кроме того — период редакторский Твардовского в первой книжке отражен не был, за последнее время благодаря покойной его жене Марии Илларионовне и дочерям мы получили свод его рабочих тетрадей, которые одновременно играли роль дневников. Поразительные по степени откровенности, самокритичности, требовательности к себе, они дают представление о том пути, который он проделал» [4] .
